Алракцитовое сердце. Том II (СИ) - Годвер Екатерина - Страница 12

Капитан облегченно выдохнул:

– Премного благодарен за беспокойство, милорд. Но не нужно ничего.

– Не верю: умный солдат всегда голоден, – сказал Голем; Деян подумал, что, хоть чародей и отчитал капитана за промашку, все равно с ним он держался намного дружелюбнее, чем с остальными. – Скажите трактирщику подать вам ужин и пива к нему: я разрешаю. Где вы разместитесь на ночь?

– В конюшне.

– Там возможно спать в грозу?

– Крыша не течет: недавно чинена, – сказал капитан. – И стены теплые.

– Что ж, отдыхайте до утра, капитан Альбут. Только не переусердствуйте. Идите.

– Благодарю, милорд. – Капитан еще раз ударил себя в грудь и вышел.

Вид он имел озадаченный.

– II –

Хотя Голем и велел капитану Альбуту «не переусердствовать», сам он уничтожал отвратительное пойло стакан за стаканом, почти не уделяя внимания появившемуся на столе запеченному окороку, тушеной капусте и блюду с мелкой жареной рыбешкой, которая оказалась неплоха на вкус, но чрезвычайно костлява. Деян работал челюстями в одиночестве. Прошло немногим меньше получаса, прежде чем он насытился настолько, чтобы заметить, что окорок переперчен, а пиво кислит.

Джибанд наблюдал за Големом с явным неодобрением. Трижды он пытался завести с чародеем разговор о зелье, и трижды тот отмалчивался, а на четвертый раз – попросту отослал его.

– Тебе не нравится то, что я собираюсь делать, что я делаю сейчас; твое право, – устало сказал Голем. – Но наши жизни более не связаны так, как раньше, так почему бы тебе просто не перестать лезть в это? Чем злить меня и пугать тут всех, лучше найди тот тюфяк, который наш ушлый хозяин подготовил для тебя, и притворись до утра, что спишь. Право слово, Джеб, я не хочу тебя обидеть, но не желаю беспрерывно выслушивать твое недовольство.

Великан молча развернулся и ушел, и это было столь же странно видеть, сколь и жутко.

– Тебе не кажется, что ты перегибаешь палку? – осторожно спросил Деян.

– Ему нужно учиться жить одному, – отрезал Голем и потянулся к кувшину. – Если он хочет жить – у него нет выбора.

Чародей все еще сохранял четкость речи, но глаза его пьяно блестели, а лицо от прилившей крови пошло красными пятнами. Деян сокрушенно покачал головой. Никогда прежде он не видел, чтобы человек напивался с таким остервенением и так бестолково; одних с выпивки разбирал смех, других – слезы, Големом же все больше овладевало какое-то мрачное ожесточение. Иногда он пытался шутить, словно надеясь призвать в комнату пьяное веселье, но лучше бы и не пытался. Смотреть на это было тягостно.

– Смешно, – сказал Голем. – Это просто смешно. Мы с Венжаром часто собачились в последние годы, но никогда в жизни, Деян, никогда для меня не было человека ближе, чем Венжар ен’Гарбдад. Тогда я не задумывался об этом; но теперь не могу не признать. Я не мог влезть в его голову, как к Джебу, но и так знал – считал, что знаю, – что в ней творится. И он тоже видел меня насквозь. Мы редко говорили по душам, но после столетья общих побед и провалов разговоры становятся не нужны. Я так и жил бы, запершись в Старожье, и умер бы там, если б не Венжар. Но теперь я совершил две глупости кряду: сгинул и вернулся спустя три столетия; и все идет к тому, что вернулся я лишь затем, чтобы убить его… Никогда у меня не было друга ближе, а теперь, может статься, вообще никого, кроме него, нет; никого, кто хотя бы знал меня: у Джеба ветер в голове, другие умерли. Тот трусливый выродок, твой приятель, что навел на вас бандитов, как его звали – Кереб, Керек? – меня все занимало, отчего же ты не смог решиться на его убийство, несмотря на то, что он натворил…

– Кенек, – сказал Деян. – Его звали Кенек.

– Теперь я понимаю тебя немного лучше. Небо, сто лет, больше ста лет Венж был мне другом, я не хочу с ним драться! Но когда я думаю о нем, обо всем том, что сталось с его попустительства, меня душит ярость, и самому мне охота удавиться. Один из нас убьет второго: отличная шутка, наши прежние враги корчатся от смеха в своих могилах! Смешно и сказать. Но все к этому идет…

«Вот только, когда ты рассказывал про ваши прошлые дела, то много раз поминал, что в ссоре «чуть его не убил». И я отчего-то не уверен, что гроссмейстер ен’Гарбдад тоже считал это «чуть» смешным».

Деян потер засвербевшую отметину на запястье, там, где в первую ночь в хижине кожу сожгли чародейские пальцы. С той ночи он почему-то перестал бояться; но разумом отмечал, что в моменты глубокой задумчивости или гнева Голем частенько сам не замечает, что делает, и упускает над силой контроль. Расплющенное перо и вилка, угол деревянной – деревянной! – столешницы с глубокой вмятиной от ладони, разломанные подлокотники кресла, растекшийся в блин третий стакан… Вокруг чародея царил нечаянно устроенный им разгром, которого он даже не сознавал.

Если такое часто случалось и прежде, несложно было догадаться, почему обычные люди – да хоть бы и жена – боялись его; те же, на кого он обращал свой гнев, тем более вряд ли бы смогли назвать такие ссоры шутливым словом «собачиться».

– Хранители знают, чем теперь все это кончится! Лучше всего было бы тебе убить меня тогда, еще близ Старожья, – сказал Голем. – И не возражай, что не смог бы. Любой может: вопрос нужды и злости. А злости в тебе предостаточно.

– Этот Бервен-старший, который, как ты сказал его внуку, «видел перед собой цель», – кем он был? – спросил Деян, желая переменить тему. – Что это была за цель? Ты вроде не упоминал его раньше.

– Свобода жить как вздумается. Обязательным ее условием он считал славу и богатство. Мы с ним были дружны одно время, когда я еще носил маршальский жезл и мог выпить впятеро больше, чем теперь. – Голем допил стакан и налил себе снова. – Пока Радислав не отозвал его, Влад тоже служил в приграничье; как боевому чародею, мастеру над огнем, ему не было равных. Способности проснулись в нем поздно, но родня, учителя и командование всю жизнь благоволили к нему – и это сказалось на его характере не лучшим образом. Он был старше меня на век, но казался мне невоздержанным мальчишкой: прямота и упорство – лучшие его черты – сочетались в нем с наивностью, тягой к излишествам, черствостью и жестокостью. Если приказы позволяли, он никогда не брал пленных. И никогда не щадил своих – ни солдат, ни гражданских. Если это не вело очевидным образом к будущему поражению, потерять пять тысяч штыков для него было не горше, чем сбросить карты в пас. Порой его решения ужасали даже меня и самых закаленных моих ветеранов.

– Как же тогда вы с ним ладили? – удивился Деян.

– С ним бывало весело. – Голем неприятно усмехнулся. – Влад поддержал наш переворот в Круге, потому как тот сулил новые сражения; на политику ему было плевать. Выпивка, женщины, карты, кровопролитие – вот все, что его занимало… Со временем я потерял тягу к таким развлечением, и на этом наша дружба закончилась; хотя от случая к случаю мы по-прежнему оказывали друг другу мелкие услуги. Младший брат Влада, Кжер по прозвищу Мрачный, отчего-то считал, что это я дурно повлиял на его братца. Ха! Хотел бы я взглянуть на того, кому бы это удалось! Знай тот юноша, Ян, что являл собой его дед, – он бы сильно огорчился… А Влад от такого мягкого и нерешительного внука несомненно отрекся бы, а то и зарубил бы на месте. Если этот Ян вообще ему внук по крови, в чем очень сомневаюсь: пока Влад развлекался вдали от дома, его супруга не теряла времени даром. Когда Влад погиб, вряд ли многие сожалели о его смерти. Такой уж он был человек. Был – и умер… Какой тебе интерес о нем слушать, Деян?

– Да особенно никакого. Но я люблю слушать, – почти честно ответил Деян и, неожиданно для себя, разговорился; то ли хмельная словоохотливость чародея передалась и ему, то ли пиво оказалось крепковато. – Когда сам ничего нового не видишь, ничего сложного не делаешь, голова со скуки пухнет – что еще остается? Слушать, представлять, как оно было… Что представить не можешь – выдумывать. Глупость, а все ж хоть какое занятие и развлечение. Порой такое придумывалось – и смех и грех. Тебя я, неловко вспомнить, чуть ли не бесом с рогами представлял, с которым я, герой в косую сажень ростом, войну воевал. И ведь крепко в голове засело! Когда я понял, что ты и есть Голем, – чуть прямо на Беоновом дворе со страха не кончился. А все от того, что сам себе навыдумывал. Эльма все меня спрашивала, с чего я думаю, что ты чудовище и с нас кожу живьем со всех поснимаешь, если тебе что не так покажется, а я даже ответить ей не мог. Но и страх унять не мог. Вроде давно не ребенок, а все равно воображение власть имеет.