Казнить нельзя помиловать - Чертанов Максим - Страница 8

• Предыдущая
• 8/41
• Следующая

Когда я дотащил тяжелые пакеты, Марина предложила зайти к ней, и у меня словно камень с сердца свалился. Уж очень не хотелось сейчас остаться совсем без дела, наедине со своими паршивыми мыслями. Марина пошла разбирать покупки, я потащился за ней. Кухня была похожа на хозяйку: строгая, никаких висюличек и кружавчиков. Все сверкало. Я проявил наглое любопытство: без позволения залез в холодильник. Увидел то, что ожидал: обезжиренный йогурт, парниковую редиску и прочую ерунду – типичный рацион женщины, у которой над душой не стоит муж, с рычанием требующий мяса. Хозяйка прогнала меня, и я ушел, по пути заглянув в ванную: мини?сауна, гидромассажная душевая кабина, все путем, скромненько, но со вкусом. Взял с полки «1984» и расположился в углу здоровенного дивана. Минут через десять пришла Марина с дымящейся джезвой и, разлив кофе в чашки, уселась в другом конце дивана, тоже по?турецки. Черт, забыл ей сказать, что ненавижу кофе. Мы посмотрели друг на друга.

– Иван, – сказала она, – давай не будем толковать про «Перекресток». Всю ночь думала, мне уже тошно. Вечером опять начнется… Терпеть не могу по двадцать раз про одно и то же. Давай просто поболтаем… Расскажи, чем занимаешься, на ком женат и все такое прочее…

– Жены у меня нет, – сказал я. – Холост.

– Это радует, – просияла хозяйка. – Надоели женатые, тоска с ними. Как заведут про свои семейные дрязги, хоть вешайся.

– А чем занимаюсь… – я замялся. – Работал в приличной фирме, а теперь тунеядствую.

– С начальством не поладил? Взносы не платил? Или высказывался нелояльно?

– Разве это так видно? А у меня?то всегда была иллюзия, будто я произвожу впечатление человека покладистого, уживчивого и чуждого текущей политике…

– Сильно ошибаешься. Ну, а чего тебя в Москву принесло?

– Сбежал.

– От кого?

Взять да и рассказать, почему сбежал. Хоть одному человеку. Может, полегчает? Нет, не буду. Навру чего?нибудь, куда кривая вывезет. Иной раз я так завираюсь, что потом еле?еле свожу концы с концами, ну да ладно, наплевать, какая ей разница.

– Исключительно от себя, – сказал я. – Когда отец умер, мне не хотелось во Владике оставаться. Продал там квартиру и купил здесь чуланчик, как раз хватило.

– Вот только из?за того, что отец умер, ты не захотел остаться дома? А мать твоя где?

– Ну… так получилось, что он как бы из?за меня умер. Да это неинтересно.

– У тебя сейчас пепел на штаны упадет… Иван, ты будто хочешь о чем?то рассказать и стесняешься. Брось эти штучки. Я каких только жутких рассказов не слышала от своих знакомых!

– Я не стесняюсь. И жуткого ничего нет. Просто не хочется вспоминать.

Расскажу ей про своих родителей, тут?то зачем врать. Я и о них миллион лет никому не рассказывал, да никто меня и не спрашивал. Маму не помню почти, мне было года три, когда она умерла. Я был поздний ребенок. Легкие руки, нежное дыхание и что?то лучистое и спокойное. Говорят, мои глаза и рот ее. Отец был тихий, застенчивый, деликатный человек. Мне передались от него мечтательность, слабый характер, патологическая страсть к чтению и цитатам; но я не унаследовал ни его дружелюбия и доброжелательности, ни чувства долга и мягкой настойчивости. Я просто падаль, никчемный, сломанный, бесполезный человек. Мужчина к тридцати трем годам давно должен найти свое место в жизни и прочно стоять обеими ногами на земле. А я…

– Бесполезная поганка, – подытожил я. – Асоциальный элемент. Вошь на теле трудящегося народа. Не реализовался, как принято выражаться.

– Брось, – сказала Марина. – Зачем человеку нужно себя реализовывать? Может, ему лучше, когда он нереализованный. Кому какое дело? И вообще, ты собирался рассказать, как попал в Москву, а вместо этого занимаешься самобичеванием. Так почему из Владика уехал?

– Когда я учился на первом курсе, отец женился и переехал к жене в Пите… в Ленинбург. Черт, никак не привыкну его звать по?новому… Она хорошая такая тетка была. А я остался во Владике, потом в армию забрали, потом восстановился, короче, предполагалось, что доучусь и тоже в Ленинбург перееду. А тут начались всякие… истории.

– Какие истории?то? – участливо спросила Маринка.

Ясный, спокойный взгляд зеленых глаз. Это линзы… Какие у нее глаза на самом деле? Рассказать ей правду или хоть что?нибудь похожее на правду? Нет, ни к чему это. Лучше насочиняю послезливее. На ее дамский вкус, диссидентский и жалостливый одновременно.

– Разные, – сказал я. – Личные истории. Полюбил человека…

– А он тебя не полюбил?

– Почему «он»?

– Он, в смысле человек. Так что случилось?то? Насколько я понимаю, это было давным?давно, а в Москву ты только два года как переехал.

– Начались?то истории еще со школы, а последняя… из?за нее все и вышло. Историй было до черта, и одна хреновей другой. То есть все было хорошо, но заканчивалось плохо.

– А разве бывает наоборот?

– Может, у кого?то бывает, – предположил я. – Короче говоря, все они были люди, в общем, приличные. Но в конце концов я связался совсем уж… Мелкий жулик, даже не особенно обаятельный. Честно говоря полное дерьмо. Это была просто дурь какая?то. Наваждение.

– Любовь всегда – дурь какая?то. Так что ж с тобой дальше случилось?

– Все жутко банально. По?моему, все love stories в мире происходят по одному сценарию: сначала «мне?с?тобой?хорошо?как?ни?с?кем?и?мне?тоже», а потом один человек надоедает другому, и «ах?как?мне?хорошо» превращается в «какого… я связался, или связалась, с этим, или с этой». А я не мог его оставить в покое, делал ужасные глупости, ты даже представить не можешь, какие мерзкие. Самому теперь тошно.

– Почему же не могу? – Марина наклонилась вперед, мгновенно изобразив живейший интерес и сочувствие: выражения ее лица менялись, как маски в театре Кабуки. – Дружочек, нет таких глупостей, какие бы не совершал один человек из?за другого.

– Я был неадекватен. Просто невменяемый был. Начал пить, да еще кокс… Один раз под дурью приехал вечером к нему на работу… то есть не на работу, – поправился я, сообразив, что спутал нить повествования: беда всех патологических лгунов, – а в то место, где у них стрелки. А в их среде, понимаешь, не принято быть… А я притащился и полез к нему при всех с какими?то объяснениями. Я сам не знал чего хочу. Ежику понятно было, что все кончено. Но я все равно что?то говорил, о чем?то просил. Я его скомпрометировал перед товарищами, понимаешь?

– Понятно, – она нахмурилась. – Тебя, наверное, изрядно поколотили.

– Помню, как полз, весь в крови, в грязи… Было очень холодно. Ноябрь. В конце концов оказался в больнице. Позвонили отцу. Я знаю, не надо было ему звонить. Уж как?нибудь бы очухался. В общем, ему позвонили, и они с мачехой тут же взяли билеты на самолет…

– Ванечка, успокойся, – сказала Марина нежно. – Воды выпей. Не так. Возьми рукой, прольешь… У тебя зубы стучат.

Я глотнул с усилием и попытался отдышаться. Зубы и вправду стучали о край стакана, рука тряслась. Эк загибаю, аж сам расчувствовался! Феликс глядит с укоризною, будто хочет сказать: хватит врать, брат, что за развесистая клюква?!

– А самолет разбился, – продолжил я. Голос у меня сделался совсем умирающий; я так себя накрутил, что чуть не плакал. – И… у меня все как отрезало. Я уже не чувствовал ничего… ну, к тому человеку. Даже ненависти. Сначала я думал, что отец погиб из?за него. Но на самом деле, конечно, из?за меня. Из?за моего характера. Потому что я такой придурок. Слабый и вообще.

– А потом что?

– Не хотел там оставаться. Я всегда был сволочь легкомысленная. Бежать, бежать, а куда, зачем – хрен знает. Короче, мне там было невмоготу. Похороны эти и всякое такое. Как все закончилось, продал квартиру, уволился и свалил оттуда.

– Почему в Москву?то решил? – недоуменно спросила она. – Ехал бы уж в столицу, тем более там отцова квартира осталась.

– Не хотел я в Ленинбург, там бы тоже все напоминало. – Поколебавшись долю секунды, я произвел на свет сразу нескольких несуществующих людей, что было легче, чем хоронить живых: – И в той квартире мачехины дети живут. А здесь я никого не знаю, и меня никто не знает.

• Предыдущая
• 8/41
• Следующая