След лисицы на камнях - Михалкова Елена Ивановна - Страница 4

Пятнадцатого? Ох, милые мои, чего не скажу, того не скажу. Память не та, что раньше. Я вот, верите, школу свою помню и как в совхоз первый день пришла… А про то, что недавно было, совсем мало в голове осталось, меньше, чем водички на дне ведра, когда ее выплеснут.

Вам лучше мужа моего спросить, Борю. У него-то память покрепче моей.

Куда Верка шла? Не знаю. Может, и к москвичу. Не помню, как его по имени-отчеству. Лысый такой. В дом ко мне забирался, шумел! Уж я его гнала-гнала, а он, поганец, ни в какую не уходит.

Верку, конечно, он убил. Раз говорит, что убил, значит, убил. Зачем ему на себя наговаривать? Я б вот не стала врать, что убила. А москвич этот человек хитрый, от него всего можно ждать. Я уж и просила его по-хорошему, и кричала на него, а он все колошматил, спать мне мешал. У меня давление поднялось, два дня лежала, встать не могла. Борьку звала, чтобы заступился за меня, а он, паршивец, только отмахнулся.

Старый пожар я помню. Ох, страшное дело! Дом Бакшаевых сгорел подчистую, сарай сгорел и две соседние избы занялись. Боялись, на всю деревню перекинется. Слава богу, гроза пришла, залило дождем. В том мае одна гроза за другой накатывала. Люди-то возмущались, а оно вон как обернулось.

В августе? Этого я не знаю. У Борьки моего спросите, он везде носится – хуже бешеной мыши, ей-богу.

А москвича вашего в тюрьму надо садить! Раз он людей убивает…

Василий, человек без определенного места жительства, временно проживающий у Нины Ивановны.

Пожилой мужчина с изможденным морщинистым лицом, заросшим неопрятной щетиной. Волосы всклокочены.

– Никого я здесь не знаю. Похер мне. Хоть бы все они передохли.

– Ты заметил, какая у этого Григория куртка? – спросил Илюшин, когда они вернулись в машину и достали термос.

Можно было отогреться в доме Красильщикова, но Макар проявил щепетильность, сказав, что если они не станут браться за расследование, к чему все идет, то он предпочитает обойтись своим чаем.

– Ага. На мою похожа.

– Не похожа, а в точности такая же.

– Странный выбор для охотника.

– Они здесь все странные…

Машина стояла на пригорке, и озябшая Камышовка, едва присыпанная первым снегом, лежала перед ними. Не больше двух десятков жилых домов, три колодца, горнист. Возвращаясь обратно, они постояли перед скульптурой, рассматривая вечно юное лицо мальчика с горном. Илюшин сказал, что, если Красильщиков действительно похоронил труп под памятником пионеру, в этом есть известный стиль. Бабкин заметил, что, если бы Макар издавал газету, она называлась бы «Вестник циника».

Отпивая горячий чай из термоса, Илюшин спросил:

– Если снимем отпечатки с гребня, нам это что-нибудь даст?

– Брось! Какие отпечатки три месяца спустя? Не говоря уже о том, что Красильщиков при нас брал обломки без перчаток. И потом, у нас же нет образцов.

– Да, пальчиков Бакшаевой очень не хватает.

– Давай-ка наведаемся в местное отделение. – Сергей перегнулся назад и вытащил из рюкзака бутерброды. – Сколько до него?

Макар сверился с картой.

– Десять километров. Нет, двенадцать.

– По-хорошему, с этого и надо было начинать, – проворчал Бабкин.

Илюшин не ответил. Он рассматривал ближний к горнисту дом, по шиферной крыше которого бродила ворона. Полчаса назад, когда они постучались, им никто не открыл. Сейчас он видел, что кто-то стоит у окна, отодвинув занавеску. Смотрел ли этот человек в их сторону или просто замер в задумчивости, Илюшин не мог разглядеть. Возможно, хозяин дома недавно вернулся или же спал, когда они приходили. Возможно. Но Макара отчего-то тревожила эта фигура, как тревожит пловца неясная тень в глубине реки, которую он видит за секунду до нырка.

Браться за расследование ему не хотелось.

Причина была не в Красильщикове.

Макар чувствовал себя в Камышовке как растение-эндемик, пересаженное в незнакомый ареал. Не просто чужая, а враждебная среда окружала его. Он был человеком, родившимся в большом городе и пропитавшимся им; в его крови были растворены испарения асфальта, в его легких осела машинная копоть. Даже недолгое пребывание вдалеке от Москвы заставляло Илюшина ощущать что-то сродни неполноценности, как если бы вместе с городом из него изымали часть души. Город шумел, орал, шептал, кричал, надрывался и хрипел; город звучал, не замолкая ни на секунду.

Камышовка была погружена в тишину. Сергей Бабкин непременно возразил бы, что и собаки гавкают, и вороны каркают, а если выйти из машины, можно расслышать скрип калитки, в которую туда-сюда ходит ветер. Но для Илюшина в этих звуках не было главного: присутствия человека.

Сергей Бабкин видел перед собой деревню – некогда почти закончившуюся, но вдруг проросшую новой жизнью, новыми людьми. Печи топятся, избы строятся, дым вьется над крышами. Макар Илюшин видел кладбище. Существование жителей Камышовки было для него сродни растянувшемуся предсмертию.

– …и ни одной пиццы на сто верст, – пробормотал он.

– Чего?

– Ничего. Поехали, пообщаемся с полицией.

Нина Ивановна Худякова вышла на крыльцо и рассеянно поглаживала Белку, пока джип не скрылся за деревьями.

Ох, этого еще не хватало.

Только перестали ждать беду, тут она и вылезла.

Когда Худякова была маленькой, в Уржихе жила знахарка. Кажется, работала она санитаркой в больнице, а может и нет, – сама Нина Ивановна не помнила, а спросить больше не у кого. У Лариски мозги от времени размякли. Иногда кажется, что у нее в голове поролон. А в другой раз Яковлева как сказанет что-нибудь, так словно муху газетой прибьет, до того метко. Но память у нее нынче избирательная, с большими белыми пятнами, как на старых географических картах. Плохо, что пятна эти дрейфуют. Любой мореплаватель свихнулся бы, если б в августе континент был на месте, а в сентябре таял дымом над водой. Человеку во всем, даже в дурном, нужно постоянство.

Денег знахарка, как всякий настоящий целитель, не брала; расплачивались другим. Маленькую Нину бабушка дважды привозила к ней домой. Кашель, мучивший ребенка, после второго визита исчез. Нина полагала, что вылечили ее просто так, за то, что она хорошая девочка, и была очень удивлена, обнаружив исчезновение козы Маньки. Козу Нина любила и кинулась к старшим с упреками. «Дура ты, девка, – сказала бабушка. – Запомни: если есть чем откупиться от беды, это счастье, а не утрата».

Ох, как не хватало сейчас знахарки! Она разное умела, не только врачевать. Нина Ивановна что угодно бы ей отдала, лишь бы та отвела от Камышовки двух чужаков, пришедших с расспросами.

Нечем откупиться от беды. Хоть собаку отдавай.

Брысь, брысь, мысленно сказала старуха и зажмурилась, представляя, как метель укрывает Камышовку от чужих взглядов. Сами разберемся. Без вас.

Григорий Возняк удовлетворенно наблюдал за отъезжавшей машиной из окна. Уехали, значит.

Вот и хорошо.

Люди в массе своей ничем не отличаются от овец. Куда их псы погнали, туда и идут. А над псами – человек.

Правда, при попытке перенести эту схему на общественное устройство Камышовки Григорий терялся. Овцы – это большинство. Сам он, конечно, старший, указывает стаду путь. Но кто же овчарки? Нету здесь таких. Злобная Худякова не в счет, она скорее самому Возняку горло перегрызла бы, если б хватило силенок.

Но аналогия грела душу.

Однако Красильщиков-то каков! Купил частных ищеек, значит. А говорил, все деньги потратил на дом.

Увидев их, охотник прикинул, не перебить ли его цену. Сунуть им побольше, чтобы отчалили.

Денег жалко. Деньги, они ведь не с неба падают. Часть он откладывает на старость, часть отправляет Петьке. Кто бы сказал, что будет взрослого сына содержать, – плюнул бы в лицо. А оно вон как обернулось.

Эх, Петька-Петька…

Слава богу, что эти двое свалили.

А Красильщиков – гнида. Все зло от него. Дохлятина, брошенная в колодец, травит воду, и пить ее нельзя, пока три раза не выкачаешь содержимое и не навалишь хлорки. В памяти Григория еще свеж был случай, когда приехавший к Яковлевым в гости восьмилетний внук швырнул в деревенскую скважину мертвую крысу. Возняк охотно отправил бы малолетнего паршивца следом.