Подземелье призраков Аккермана - Лобусова Ирина - Страница 29

В Одессе был голод — но это совершенно не чувствовалось по столам на банкете! Похоже, здесь было всё — и столы просто ломились от самых дорогих деликатесов. Красная и черная икра, лучшие сорта балыков, мяса, индейки, крольчатины... Жареные гуси и утки были красиво оформлены на дополненных фруктами блюдах. Паштеты и колбасы, все виды красной рыбы, осетрины и прочих деликатесов были разложены на тарелках, заполнявших столы. С удивлением Таня обнаружила даже копченый язык, который ела еще в гимназии, и заливное из севрюги, которое когда-то готовила бабушка. Сколько стоили все эти продукты в военное время, страшно было даже предположить!

Спиртное лилось рекой. Столы были густо уставлены бутылками, а по залу все время сновали официанты, предлагая гостям выпить. Таня взяла несколько бокалов с шампанским, а затем попробовала коньяк, насыщенный вкус которого совершенно не был ей знаком. Такой коньяк пить ей еще не доводилось. Судя по всему, Японец просто со страшной силой швырял деньгами, вообще не считая их.

Банкет начался с официальной части. Военный комендант Одессы Мизикевич от Совета обороны города преподнес Японцу в честь отбытия полка на фронт серебряную наградную саблю с революционной монограммой и громогласно пожелал всем бойцам полка боевых успехов.

После этого официальная часть банкета была закончена и началась самая настоящая попойка, которыми так славились все одесские бандиты.

В самый разгар вечера, когда веселье достигло своего апогея, Таня вдруг увидела Японца, который стоял у крайнего окна, возле самой стены. Он был один. В его лице было что-то странное — он совершенно не был похож на человека, который так гордится собой.

Таня быстро подошла к нему.

— Взгрустнулось шо-то, — Мишка поднял на нее глаза, и она вдруг увидела в них самую настоящую тоску, словно что-то очень мучило его изнутри. — Вдруг подумалось за то, шо не вернусь больше. А вдруг не вернусь? Вдруг за всё — ни к чему, как рыба об лед?

— Ты вернешься, — Таня проглотила горький комок в горле, — ты всегда будешь в Одессе. Одессы без тебя нет.

Японец улыбнулся, пожал ее руку и быстро ушел прочь, распрямляя на ходу плечи в парадной военной форме. Таня все стояла и смотрела ему вслед...

Яркие лучи июльского солнечного рассвета застали в зале консерватории удивительную картину. Все пестрое бандитское воинство спало вперемежку на полу, издавая дикий храп. На столах, заваленных грязной посудой и объедками, все еще высились груды еды, издающей под утро уже не самый приятный запах.

Впрочем, воинов Мишки Япончика, прогулявших на банкете всю ночь, это беспокоило мало, ведь именно так, привыкнув засыпать в обнимку с едой, они всегда гуляли на своих хатах и «малинах», падая отсыпаться, не отходя от места попойки, прямо на полу.

Комиссар Фельдман и представитель Ревкома, отворив дверь залы, не поверили своим глазам, увидев просто невероятную картину. На часах было около половины восьмого утра, бандиты же видели просто десятый сон. Но вся беда заключалась в том, что ровно в 7 утра пестрое воинство Мишки Япончика должно было погрузиться в товарный поезд, отправляющийся на фронт, до станции Бирзула. Именно там, в Бирзуле, они должны были поступить в распоряжение 45-й дивизии Якира.

К семи утра полк Мишки Япончика не явился на станцию Одесса-Главная. Напрасно ждал товарный состав, даром мерил шагами перрон разъяренный представитель Ревкома. Все оружие и знамена были на месте — их погрузили еще 20 июля днем, сразу после торжественного шествия полка по всему городу. А из людей на вокзале не появился никто, что было абсолютно невероятно для строгой фронтовой дисциплины.

— Вот они, ваши бандиты! — поджимала со злостью губы глава всех большевиков Одессы Софья Соколовская, появившаяся на вокзале к моменту предполагаемой отправки поезда. — Вот они, полюбуйтесь! Послушала вас, идиотов! Мало того, что эти уголовники сделали из нас посмешище, так мы еще и допустим в Одессу Петлюру!

— Что-то произошло... Не могли они без причины вот так... — Красный как рак Фельдман пытался оправдать полк перед всеми представителями власти, сам прекрасно понимая, что занимается абсолютно бесполезным делом, — может, людей не собрали... Или какая диверсия...

— Диверсия?! — Соколовская посмотрела на него с такой ненавистью, что Фельдман был готов провалиться сквозь землю. — Делать из уголовников революционных солдат и есть самая настоящая диверсия! Но вы у меня за это попляшете! Обо всем доложу в Москву, в ЦК, что вы тут устроили с отправкой на фронт.

— Да перепились они и к семи утра просто не проснулись, — пожал плечами представитель Ревкома, успевший уже изучить одесскую жизнь, — банкет у них вчера в консерватории был. Вот они и погуляли.

— Вы оба мне за это ответите, оба! — Соколовская даже затряслась от злости. — Немедленно туда, в консерваторию! Поднять, разбудить эту мразь! И чтобы к вечеру они сидели в поезде!

Но сказать было проще, чем сделать. И когда Фельд­ман с представителем Ревкома появились в консерватории, им стало ясно: поднять бывших бандитов к вечеру и загрузить на вокзале в вагоны не смогут никакие, даже сверхъестественные силы.

Фельдман ткнул сапогом какого-то типа, лежащего поперек порога, возле самого входа, но тот лишь пьяно замычал и перевернулся на другой бок. В воздухе был разлит острый, тошнотворный запах перегара. Вместе с запахами быстро портящейся пищи он создавал просто невыносимую вонь.

— Где Японец?! — заорал Фельдман. Крик его разнесся под сводами потолка, но ответом был лишь оглушительный храп, звучащий как насмешка.

— Японец где? Где командир? — еще более страшно закричал Фельдман.

Из ближайшего угла приподнялась чья-то лохматая голова и, пьяно поведя очами, сказала даже как будто с укоризной:

— Ша! Хорош хипишить, урод! Дай за людям поспать!

Представитель Ревкома радостно заржал, но тут же замолчал и быстро изобразил крайнее возмущение, такое же, как пылало на лице Фельдмана.

— Встать немедленно! — Фельдман принялся тормошить какого-то ближайшего к себе типа. Тот вроде как приподнялся, затем мешком повалился на пол.

Руки Фельдмана затряслись. Он уже почти в реальности видел страшную картину собственного расстрела прямо во дворе Тюремного замка на Люстдорфской дороге, когда Соколовская узнает о том, что и вечером полк не отправился на фронт. В этот самый страшный момент, когда Фельдман уже видел пули, прошивающие его грудь насквозь, дверь отворилась и на пороге появился Японец — в блестящей, с иголочки, форме, свежий, подтянутый и абсолютно трезвый как стеклышко.

— Ша! А шо тут происходит? — радостно спросил он.

— Командир полка! Доложить, почему полк не явился к отправке на фронт! — дико заорал Фельд­ман. Японец поморщился и сделал ручкой:

— Ой, да не делай мине грандиозный шухер! Ша орать, бо зубы простудятся!

— Пойдете под трибунал... Немедленно поднять вверх... — трясся Фельдман в нервном припадке.

Его состояния совершенно не понимал Японец.

— Та ша хипишить, еще никто никуда не идет! Ребята погуляли малость, пускай проспятся, я позволил.

— Вы пойдете под трибунал... — снова повторил даже как-то растерявшийся Фельдман.

— Да ты шо? Да за шо ж такой хипиш? — удивился Японец. — Ну проспятся ребята, завтра и поедем на ваш фронт. Куда он от нас убежит?

— Я лично доложу командованию... Вы все пойдете под трибунал... — Фельдман едва не плакал.

— Шоб вы мне стихами говорили! А я бы вам за зубы маслом! — махнул ручкой Японец. — Никто не идет ни на какой трибунал, шо вы такое говорите! Ща буду подымать...

Вынув из-за пояса револьвер, Японец несколько раз выстрелил вверх, в воздух. Это подействовало. Бандиты стали подниматься. Кто-то даже расталкивал других, тревожился: