Одинокие сердца (ЛП) - "Savva" - Страница 27

— Ты в порядке?

Гермиона улыбнулась и слабо кивнула. Люциуса, однако, это не успокоило. Он чувствовал: что-то не так, и взволнованно спросил целителя:

— Все хорошо, Тибальд?

Лекарь, встретив его озабоченный взгляд, уклончиво ответил:

— Узнаю через минуту, Люциус. Необходимо провести диагностические заклинания.

Оба лекаря и медиковедьма засуетились вокруг Гермионы, что-то тихо бормоча и делая пассы палочками.

Прошла минута, и Малфой кинул на Тибальда строгий вопрошающий взгляд.

— Ну, как?

Нахмурившийся целитель, пробормотав вместе с медиковедьмой ещё несколько тихих заклинаний, заявил:

— Небольшое осложнение. Попытаемся сделать всё, чтобы мисс Уизли родилась естественным путём. Однако, вам придётся подождать в коридоре.

Люциус повернулся к Гермионе. Серые глаза горели тревогой, и она улыбнулась ему, желая успокоить.

— Всё будет хорошо. Иди. Позволь им делать свою работу.

Помедлив, Малфой нехотя выпустил тонкие пальчики и, поцеловав влажный лоб, встал. Размеренным шагом он приблизился к целителю, намеренно вторгаясь в его личное пространство, и угрожающе прошипел:

— Надеюсь, ты понимаешь, что несёшь полную ответственность за Гермиону и ребёнка? Их благополучие в твоих руках, Тибальд! Настоятельно рекомендую сделать всё возможное. Ты меня знаешь, если с ними что-нибудь случится, мало тебе не покажется!

И, развернувшись, вышел из палаты.

В коридоре Люциус слепо ткнулся к простой больничной скамье и, словно потеряв опору, бессильно упал на неё. Он сидел в одиночестве с ощущением, что мир вокруг него рушится снова.

========== Глава 19 ==========

Взгляд Люциуса медленно скользил по больничным стенам в поисках чего-нибудь, что могло отвлечь его от тревожных мыслей. Чего-нибудь, вселяющего надежду. К сожалению, унылый и безжизненный госпитальный интерьер напрочь был лишён каких-либо успокоительных штрихов или оттенков, не говоря уже о достойном художественном оформлении. Здесь в принципе ничего такого не предусматривалось. Это его почти убивало, и Люциус, прикрыв глаза, застонал от отчаяния.

Мысли тут же вернулись к Гермионе: он будто наяву видел её теплый, янтарный взгляд, торчащие в разные стороны каштановые кудри и мягкие, чувственные губы. На воображаемой картине она улыбалась, искушая Люциуса соблазнительными изгибами, а в ушах раздавались переливы красивого, мелодичного смеха. Но потом вдруг всё изменилось, и он увидел её лежащей на больничной койке — бледной, измученной и очень хрупкой.

Распахнув в отчаянии глаза, Люциус, как заведённый, начал повторять:

— Нет… Нет, нет, нет…

«Я не хочу снова стать одиноким! Нет!

Она не может оставить меня… Я ей просто не позволю… Она дала слово быть моей навсегда, и, как истинная гриффиндорка, должна выполнить обещание. Моя Гермиона… Сильная, упрямая, своенравная и жизнерадостная — она всегда стискивала зубы и ничто не могло свернуть её с пути. Она должна выстоять, потому что иначе… Мне конец!.. Как я смогу жить без неё? Без моей ведьмы, моей львицы, моей Гермионы, моей любви…

Любви?

О да, она действительно стала моей любовью… Несомненно…»

Люциус давно понял, что любит эту женщину — безумно, отчаянно, всеми силами властного сердца и холодного разума, подчиняющего абсолютно всё контролю. Как довольно точно выразился Драко, он умудрился «запутаться в кудрях Гермионы» до такой степени, что выбраться на свободу стало совершенно невозможно… Необратимо… И, по правде говоря, Люциус нисколько не возражал против этого «плена».

Четыре месяца, проведённые рядом с ней, стали не просто неким откровением, но и самым счастливым временем. Даже в самых смелых мечтах Люциус не мог представить себе совместное существование с магглорождённой ведьмой. И не просто с магглорождённой, а с той самой Гермионой Грейнджер. Хотя он и подозревал, что её пылкая, эмоциональная, страстная натура проявит себя во всех аспектах жизни (а не только в спальне), вскоре стало очевидным, что он до конца не понимал масштабов проявления её характера.

Гермиона была очень темпераментна и упряма. Самая остроумная, проницательная и энергичная из всех женщин, с которыми Люциусу приходилось сталкиваться, она отличалась особой восприимчивостью к несправедливости. И за свои принципы и убеждения боролась с неистовой силой. Она пылала, как костёр на ветру, и ей дела не было до того, что Люциус называл «приличия».

Он был весьма, весьма удивлён (мягко говоря), когда первый из их жарких споров закончился тем, что он чуть не получил по заднице жалящим заклинанием, а по голове — огромным томом «Архаичных заклинаний». Сейчас Люциус лишь тихо хмыкнул, вспоминая подробности, а в тот момент его накрыла волна ярости! Конечно, он увернулся от книги и заблокировал заклинание, но от наглости этой ведьмы и накатившей злости его тогда просто колотило!

Люциус вспомнил, как с кровожадным рычанием стал наступать и толкнул её на стол. Только он забыл учесть неизменные искры страсти между ними, что зажигались в те мгновения, когда его руки прикасались к соблазнительной пышной плоти, а неровное, горячее дыхание щекотало волоски на его коже. Он увидел потемневшие от желания глаза Гермионы, и вся его ярость испарилась в тот же миг. Злость превратилась в вожделение. Люциус жадно разорвал её одежду, обнаружив, что Гермиона нуждается в нём столь же сильно, полна страсти и восхитительно влажная… Для него… Он взял её прямо там, на столе, и она позволила ему!

— М-м…

Ему пришлось подавить застрявший комом в горле стон, вызванный этим воспоминанием. Её нежно-розовые соски, волнующая пышность груди, крутой изгиб бёдер… Гермиона была неотразима… И готова… Всегда так соблазнительно готова…

Они повторяли свои схватки вновь и вновь. Почти каждый спор или дискуссия заканчивались именно таким способом, который был несравненно лучше жалящих заклинаний… Правда, только до тех пор, пока с увеличением срока беременности Люциус не решил, что подобные «сражения» могут стать небезопасны для Гермионы и ребёнка.

Конечно, у них были свои взлёты и падения. Во многом пришлось притираться друг к другу, и на многие, очень многие компромиссы пришлось пойти. Особенно Люциусу. К счастью, оба они в равной степени стремились вложить свой вклад в общее дело. И достаточно скоро научились терпеть различия, поначалу разделявшие их, и обожать друг друга, несмотря ни на что. Люциус никогда не чувствовал себя более живым, чем в эти четыре месяца, что провёл с Гермионой. Впервые он глубоко и сильно, по-настоящему, любил кого-то и столь же сильно был любим в ответ.

«Ничто, — повторял он про себя снова и снова, — ничто не сравнится с этим чувством абсолютной удовлетворённости и наивысшего счастья, которые привнесла в мою жизнь эта маленькая ведьма».

Проще говоря, она стала его сиреной, его воздухом, его солнцем и луной. Её нежные ласки и страстное желание, успокаивающее присутствие рядом и восторженное дружеское общение — теперь всё это являлось ничем иным, как неотъемлемой частью его мира. Тонко и незаметно эта хрупкая женщина сумела покорить его сердце. По-прежнему скрывая чувства за холодным фасадом (или, по крайней мере, пытаясь их скрывать), в душе он отчётливо понимал, что находится полностью в её власти. Он, Люциус Малфой, стал совсем пропащим человеком и гордился этим! Честно говоря, он рассматривал союз с Гермионой, как величайшую победу. Победу над своими демонами и застарелыми предрассудками, над ограниченностью собственного прошлого.

Раздавшееся из-за закрытой двери хныканье прервало его размышления. Люциус напрягся и внимательно прислушался, но больше ничего разобрать не смог.

Ох, как он ненавидел разлуку с ней! И это чувство безысходности! Новая волна ужасной, удушающей паники накрыла Люциуса, но он несколько раз медленно вздохнул, пытаясь успокоиться, и приготовился ждать: в конце концов, он всё-таки Малфой. Он взглянул на большие часы, прикреплённые на стене госпиталя. Сорок пять минут. Прошло всего лишь сорок пять минут! Он скользнул взглядом по безликому интерьеру ещё раз и решил для себя, что уже терпеть не может эти отвратительно белые стены с дешёвыми украшениями. И, ещё раз глубоко вздохнув, устало прикрыл веки.