Платиновый обруч
(Фантастические произведения) - Гуданец Николай Леонардович - Страница 51

Могучий Орел тяжело взошел на тронное место и мутным взором оглядел зал. Мрачной пустотой дохнуло на него, время как бы застыло, осклабились беззвучные зевы окон. Пора было лететь к Платиновому Обручу.

Но чем поможет Обруч на этот раз? Восстановит порядок? Вернет верных соратников? Успокоит?.. Но ведь Обруч не дает утешения.

Был призван Тихий Дятел и спрошен относительно новых фактов беззакония, и вот что последовало в ответ:

— Ошибки нет, Ваша Недоступность. И быть не может; Если любой из них не виновен, допустим, явно, то виновен подспудно — это истина. Перед данной истиной все законы и Уложения совершеннейшая беспомощность. Потому что вина, Ваша Недоступность, должна определяться не тяжестью уже совершенных проступков, не обличающими фактами, а степенью возможности появления таковых. Все сильные правители всех времен только потому терпели крах, что не знали этой истины или не желали ее усвоить. Всякий из подданных Вашей Недоступности в разное время допускал такое, что наводило меня на размышления. Однако я до поры выжидал, дабы не быть голословным перед Вашей Недоступностью. Посудите сами! Вот, например, его необузданность Бравый Ястреб, который, как известно, стал над канцеляриями после «Дела 666». Неоднократно я слышал, что он, отрываясь от работы и роняя голову на бумаги, говорил «ах ты, забота-забота»… Вот и проанализируем… Почему он так говорил?.. почему он так говорил?.. и почему он так говорил?.. К тому же, конечно, Вашей Недоступности не нужно излагать, что стоит за этим «ах ты, забота». А если бы Ваша Недоступность могли слышать, с какими интонациями он произносил… Кроме того, эта извращенность вкуса… А повара?

Вечное перешептывание на кухне, таинственные взгляды по сторонам, что-то прячут под крыло… Я не удивился бы, если бы его высокостервятничество, дегустируя, однажды упал мертвым… Явно боялся свидетелей его бесстрастность Зоркий Кондор — стоило мне появиться, как он злобно прогонял меня, называя мерзавцем и низкой тварью. Разумеется, я догадывался, в чем дело: как-никак он родственник Вашей Недоступности… А Филин, как Двоюродный брат Великой Княгини…

— Постой, — сказал Могучий Орел. — Ты говоришь, что всякий мой подданный допускал такое. Стало быть, и ты?

— Я служу Вашей Недоступности как раз, чтобы выявлять это такое.

— Но ведь и ты мог допустить такое. Мог ведь. Все твои рапорты могут быть, например, наветами, чтобы я отличил тебя перед другими, а? Ты ведь честолюбивая пташка!

— Но разве я когда-нибудь о, чем-нибудь таком просил Вашу Недоступность? Моя служба…

— А зачем она вообще-то нужна, твоя служба, если ты и сам признаешь, что за каждым водится такое, то есть если уж все заранее известно?

— Я весь во власти Вашей Недоступности, и если Ваша Недоступность полагает, что я и мои обязанности, то есть если они Вашей Недоступности представляются…

Могучий Орел уже не слышал Дятлова бормотания.

Ярость взмутила его душу, как внезапный обвал взмучивает спокойное озеро.

— Всех! — закричал он. — Всех до одного — упразднить, упразднить! Поваров, капельмейстеров, астрологов, пожарных… Всех! Это не царский дом, а пристанище мерзавцев…

— Есть! — ответил Старший-Сокол, появившийся в дверях.

И с этого момента в замке воцарилась полная тишина.

По пустым коридорам и залам гулял ветер, бесшумно шевелились выцветшие шторы, по полу здесь и там скользили разные бумажки, обрывки одежды, перья и прочая чепуха. По пустым кабинетам неслышно двигался Тихий Дятел, выстукивал стены, подоконники, ножки столов и подлокотники кресел, заглядывал в пустые углы, зевал и, скучая, устремлялся дальше.

У ворот дремал одинокий Древний Ворон; просыпаясь, он близоруко щурился на солнце и вздыхал.

Тишина нарушалась лишь изредка: в нише над пустым троном пробуждалась Оракульша, и тогда по замку гулко разносилось:

— Пред-ви-жу в су-мя-ти-це дней… в су-мя-ти-це дней.:, су-мя-ти-це… Ку-ку… ку-ку…

Ворон, гремя ключами, заглядывал в зал, говорил грустно:.

— Замолчала бы уж, ради неба…

— Ку-ку, — отвечала Оракульша, и эхо отдавалось в дальних помещениях, и вздрагивали на верхних башнях кобчики, ожидая приказа, и опять погружались в оцепенение, так как приказа не следовало.

Могучий Орел почти не покидал своих покоев. Пищу ему приносил Старший Сокол, постель он убирал сам.

Дела его уже не интересовали.

А в лесах и долинах (возможно, и частые охоты сказались) стало мало живности, да и та, что уцелела, гибла от засухи и болезней или переселялась в далекие в мрачные дебри, так что все труднее было кобчикам добывать пищу себе и своему господину. Вдобавок на леса вдруг обрушилась козявочья эпидемия — почти невидимые букашки и червячки пожирали не только хвою и листья, но я кору, и скоро леса почернели, загнили и нестерпимый смрад пошел от них. А девушек-соек там давно и след простыл.

Могучий Орел, сидя на подоконнике, смотрел вдаль, и тяжелые мысли бороздили его чело, «Вот, — думал он, — вот к чему я пришел, Я — Аквила Регия Инвиктус Максимус Юстус — должен пережить крушение самого себя…» Он отыскивал Оракульшу.

— Я велик?

— Да.

— Чем?

— Возможностями.

— Какими?

— Именем.

— А величие духа?

— Прах.

— А свобода?

— Вздор.

— А власть?!

— Ку-ку.

— Но я был нужен!

— Ораве.

— Я заменим?

— Да.

— Врешь, проклятая вещунья! — кричал Могучий Орел и, отвернувшись, закрывался крылом, чтобы Кукушка не видела искаженного страданием взгляда.

— Кто может заменить меня?

— Любой.

— А имя?

— Дадут.

— Кто?

— Орава.

— Та, которую я.

— Та.

— Врешь!

— Ку-ку.

— Я жесток?

— Относительно.

— Я жалок?

— Относительно.

— Я болен?

— Относительно.

— Может вернуться утраченное?

— Нет.

— Что же произошло?

— Жизнь.

И всегда, помолчав, он задавал последний вопрос: — Что меня ждет?

И ответ всегда был один и тот же: — Бессмертие.

Это слово впивалось в него, как стрела, и он, страдая, прогонял Кукушку. «Что мне от бессмертия? — думал он. — Легче ли от сознания того, что имя твое войдет в века? В таком-то веке, скажет какой-нибудь обстоятельный потомок, в таких-то краях жил-был Могучий Орел. Но я не увижу лица этого потомка, не услышу, каким голосом произнесет он эти слова… Кто им расскажет, что в конце своих, дней пережил тот, которому не было равных? Одинокий, ненужный…» Случалось, им вдруг овладевала жажда деятельности.

Он покидал замок и летел над землей. И хотя она не была уже голубой и зеленой, а сплошь черной, он деловито оглядывал ее с высоты, придумывая, как ее преобразить.

— Мы соберем тех, кто остался, — говорил он верному своему телохранителю. — Мы все им прямо скажем, и они услышат своего господина и друга! Мы оздоровим реки и степи, изведем этих проклятых букашек, которые уничтожают леса. Мы запретим охоты — пусть зверье нарождается заново и селится, где хочет…

И вот уже далекие мысли, подобные свежему ветру, пронизывали его. «И тогда у меня будет, новый двор, новые служители, я уничтожу все старые Уложения и издам новые, и обнародовать их будет ровным красивым голосом молодой Сарыч. Подрастет молодежь, я изберу для вершения дел лучших, мы перестроим дворец, и во времена шумных приемов молодая царица будет сидеть рядом со мной на новом троне. А этого окаянного Дятла я прикажу посадить в клетку и кормить через день букашечьей падалью.» Он так увлекался, что забывал, куда летит, А когда спохватывался, то видел: внизу чернеет земля, а вдали чернеет лес, а в обмелевших речках копошится разная нечисть, и тусклое солнце опускается за горизонт, испуская зловещий и надменный свет. Лететь к Обручу? Все повторить снова?

Описав круг, он летел к замку. «Нет, — говорил он себе устало. — Не будет повторения. И незачем повторять…» Как-то ночью он вдруг проснулся, словно от чьего-то зова. Был ли то отголосок сна, или возбужденное сознание случайно выплеснуло тот окрик — в первые секунды ничего невозможно было понять. Он встал, прошелся, выглянул в окно: ночь была теплой и лунной, тишина стояла убийственная. Он подошел к двери — за ней стучало сердце Старшего Сокола. И Могучий Орел понял, что надо делать. Тело его ныло и волновалось, как перед броском на врага.