Тиора (СИ) - Филатов Максим - Страница 9

— И как долго ты думаешь, так продержишься?

— Не знаю, Коля, пока не успокоюсь более или менее, — вполголоса сказал Марк. — Так уже было, как ты помнишь, и тогда это заняло больше полугода. Думаю, сейчас будет проще, все-таки болезнь вернулась не с такой силой, как было в то время.

— А что потом? Снова возвращаться на какую-нибудь ненавистную тебе работу? — спросил Николай, — и снова стрессы, снова депрессия, снова ненависть к самому себе и миру, и вот ты опять закрылся дома, дрожа от страха и тревоги, борясь с вновь появившейся паникой и прочими симптомами? Как долго будет это продолжаться? И как долго ты сможешь так бороться, и насколько вообще тебя хватит в итоге!?

— Я не знаю, — вздохнул Марк, слезы снова выступили на его глазах. — Я много раз думал об этом, и я знаю, что ты хочешь сказать — надо что-то менять, но что, я ума не приложу. Я столько раз это обдумывал, пытался мыслить системно, подходя к этой проблеме с каких только возможно сторон, анализировал все, что я умею, но все тщетно. Я лишь больше запутался в себе и в том, что я делаю и могу сделать.

— А как же твоя мечта и твое желание? — произнес Николай.

— С таким недугом, как у меня, это просто немыслимо, — ответил Марк, — по крайней мере, в ближайшее время, если вообще это будет когда-либо возможно.

— Знаешь, тогда после развода, многие симптомы уже вот-вот норовили выйти из-под моего контроля и грянуть с новой силой, — вспоминал Марк, — но в тот момент я оказался совсем один, практически без какой-либо поддержки, и это действительно было страшно.

— Ты помнишь, как ты предотвратил это? — Николай вопросительно вглядывался в лицо друга.

Марк рассмеялся. Слезы катились по его щекам, но он уже не обращал на них внимания. Лицо его исказилось горечью и какой-то злостью, на лбу его выступили многочисленные морщины, его скулы двигались мощно, сжимая челюсть до предела, кулаки сжались так, что побелели костяшки пальцев.

— Да! — выдохнул он. — Такого я никогда не забуду.

— Ярость, — продолжал Марк. — Многие люди считают это чувство отрицательным, но только не я. Ярость — это то, что вводит тебя в состояние сумасшедшего тонуса, а если эта ярость подкреплена какой-либо идеей, тогда тебе все по плечу. Тебе кажется, что ты можешь сворачивать горы, перенаправлять русла рек и менять Вселенную. В тот момент я был очень зол и яростен, но направил вектор этого не на месть или какую-либо еще глупость отвергнутого мужа, который добавил бы к огромной статистике последствий измен еще одно убийство, а на преодоление себя. Не смотря ни на что, я хотел жить! У меня всегда была высокая степень любви к жизни. Даже когда я был в армии и первый раз, да еще в таких стрессовых условиях, столкнулся со своей болезнью лицом к лицу. Я был, как тот человек из «Любви к жизни» Лондона. Шел по этому пути изможденный и раздавленный своей болезнью, а рядом со мной по пятам брел «волк» моего недуга. Это был бой на выносливость, но, как и тот человек, я слишком хотел жить, и, переступая через свой перманентный страх и тревогу, которые грозили мне очередным вот — вот начинающимся приступом, я все равно двигался дальше. И после армии я шел. Шел, как Фродо Бэггинс, вымотанный и невыносимо уставший, к горе Ородруин, чтобы сбросить проклятое кольцо в жерло бушующего вулкана, неся тяжелейшую ношу, которую нести мог лишь он. Но не было в то время рядом со мной верного Сэма, который мог бы поддержать меня и вывести на верную тропу, Сэма, который всегда понимал бы меня и помог бы преодолеть этот страшный путь. Вокруг были только одни орки, назгулы и Голлум.

— Твоя бывшая жена? — засмеялся Николай.

Марк улыбнулся сквозь слезы горечи, а затем громко засмеялся, оглашая пространство кухни, но быстро умолк, вспомнив, что уже поздно и дети уже давно спят.

Жена Николая быстро открыла дверь и вбежала на кухню, шикая на мужа и Марка, не ко времени так шумно развеселившихся.

— Извини, мы совсем забыли о детях, — сказал Николай, целуя супругу в щеку. — Больше не повторится.

— Ладно, на первый раз прощаю, — сказала его жена, мягко посмотрев на мужа и улыбнувшись Марку. И тихо вышла, закрывая за собой дверь.

— Повезло тебе с супругой, — сказал Марк.

— Да, она у меня молодец, — ответил Николай. — Бывают, конечно же, и ссоры, всякое бывает, не без греха и мы тоже, но не проходило бы и дня, чтобы я не благодарил Господа за жену свою и детей.

Марк кивнул Николаю в знак согласия с ним. Все это лишний раз обдавало его теплом и уютом, и он был рад за друга, который нашел свое место в жизни вместе со своей семьей.

— Так все же, ты не сказал, что именно помогло тебе, — напомнил Николай, — Ярость?

— Да, в большей степени да, — ответил Марк. — Был момент, когда я устроился в то время на неплохую работу, и так как я был один, а моя заработная плата стала куда больше, то у меня начали оставаться кое-какие деньги — я всегда бы достаточно экономен — и в итоге я купил себе роликовые коньки. В двадцать семь лет, понимаешь!? Я давно хотел их себе, и если видел кого — то на них, аж кровь начинала играть и бурлить во мне. И я пошел и купил свои первые роликовые коньки. Помню, как принес их домой и положил на пол, взглянул на них со страхом, и понял, что я просто должен это сделать. Три дня я собирался с мыслями, набираясь храбрости. На четвертый вечером я посмотрел на них, новые, стоящие в углу, и, собрав волю в кулак, обул. Застегивал минут пятнадцать, затем сел, откинулся в кресле и сидел в них так еще минут пятнадцать. Потом подумал: «Какого черта!», быстро поднялся, и кое-как докатившись в них до входной двери, переступил через порог. После некоторых неуверенных манипуляций (на тот момент я двигался из ряда вон плохо, так как первый раз стоял на них) выкатил во двор. Дальше был ступор и страх, тревога подступала к горлу, я схватился за пульс и так простоял какое-то время. Но затем у меня подкатила та самая ярость (она не отпускала меня потом еще долго), и в тот же миг я подумал со злобой: «Марк! Ты один! Ты к черту никому не нужен, кроме себя самого (ну и матери конечно)! Всем на тебя абсолютно наплевать! Так что если ты сдохнешь, никто о тебе не всплакнет и даже не вспомнит! Так что либо ты живешь, и будешь жить, а значит сейчас поедешь, либо просто упади сейчас здесь на асфальт и сдохни, и пусть у тебя встанет сердце к чертовой матери!» И я поехал. И чем больше я разгонялся, не умея еще нормально ездить, и уж точно не умея как-либо тормозить, тем больше начинал уходить мой страх, а ему на замену приходила сумасшедшая эйфория и радость от того, что я еду!

— В тот день я катался часа три… — задумчиво и с полуулыбкой продолжал Марк после небольшой паузы, — спокойно дышал, сердце мое практически не ускорялось, и не было отдышки. И это при том, что я с непривычки дал себе такую нагрузку. Я чувствовал себя великолепно. И я понял, что это была очередная победа. Я знал, что, конечно же, я не вылечился от этого до конца, вот так вот сразу, но внутри чувствовал, что в большей степени я справился. И справился один, без врачей, без чьей-либо помощи, поддержки и подсказок, сам своими силами, и это еще больше окрыляло меня. С тех пор я каждый день вечерами летел с работы скорее, чтобы стать на роликовые коньки. Я спешил домой с чувством, которое знакомо каждому из нас с детства, когда ты скорее хочешь начать то, что задумал ранее. И это чувство в груди, которое разгорается все больше и больше от того, что ты сейчас вот-вот уже будешь заниматься тем, что наметил, подгоняет тебя все сильней и сильней. В итоге я катал часа по три-четыре каждый вечер, выжимая из себя все, что можно. И за два года раскатался до очень хорошего уровня, сменив уже третью пару роликовых коньков. В течение последующих пяти-шести месяцев я не давал заживать локтям и коленям вообще. Защиту я не признавал: это было опасно, я сильно рисковал, но это и дисциплинировало меня. Это значит, что ты сильнее боишься упасть, а значит, сильнее концентрируешься, а значит, у тебя быстрее и лучше получаются какие-то элементы и трюки. Роликовые коньки спасли меня от падения на моральное дно, от депрессии и от еще чего-либо худшего, даже с моей любовью к жизни. Я понял, что так и надо бороться с большинством недугов: не давать себе покоя, не жалеть себя, выматывать себя до изнеможения так, чтобы, укладываясь спать, улетать мгновенно в сон, чуть касаясь подушки ухом. Эта и есть самая лучшая терапия! И никому не давать жалеть себя, и не потому, что так принято и обыграно в фильмах, книгах и песнях с напускной патетикой, когда главный герой не принимает жалости к себе, потому что это не позволяет ему его гордость. Нет! На своем опыте я понял, что нельзя давать никому жалеть себя потому, что жалость делает тебя слабым. Она портит тебя. Ты начинаешь жалеть себя сам, начинаешь во все это верить и опускать руки. Но если тебя никто не жалеет, тебе становится наплевать на чье-либо мнение. Ты преисполняешься великой злобы, и, сжав кулаки, яростно делаешь то, что должен. В экстремальных ситуациях эти злоба и ярость полностью оправданы: именно они, а не кто-то со своим мнением, помогут тебе в итоге выплыть на берег, когда, казалось бы, шансов на выживание уже нет, и твой плот, на котором ты болтался который день по океану проблем, вот-вот развалится, грозя оставить тебя без поддержки в открытом море.