Ленинград
(Героическая оборона города в 1941-1944 гг.) - Михайлов Владимир Дмитриевич - Страница 40

18 января части гвардейского корпуса Симоняка ворвались в Красное Село. Фашисты взорвали плотину у Красногородской бумажной фабрики, которая поддерживала высокий уровень воды в Дудергофском озере, и вода затопила всю низину вокруг станции Красное Село. Это создало дополнительные трудности. Опасным было и то, что в руках у врага оставалась Воронья гора; высота ее достигает 172 с лишним метра, на приневских равнинах этого достаточно, чтобы обозревать окружающую местность на десятки километров вокруг.

Полковнику А. Ф. Щеглову, командиру 63-й стрелковой дивизии, принявшему ее от Симоняка, еще днем 17-го донесли, будто какой-то из батальонов захватил Дудергоф — поселок у самого подножия Вороньей горы. Донесение было не очень четкое, и Щеглов вызвал к себе Алексея Бровкина (как и год назад, он служил в дивизионной разведке):

— Возьми автоматчиков, пойди к Дудергофу. Посмотри, что там…

На месте сразу же выяснилось, что Дудергоф все еще у фашистов.

— Видишь противотанковый ров, там они, во рву. Не пройдешь…

Гвардейцы, однако, уже подступали здесь и там к подножию высоты, и командир 188-го полка А. И. Шерстнев расположил свой командный пункт в непосредственной близости от нее — в захваченном у фашистов блиндаже на территории Красносельского военного лагеря, где еще в давние, дореволюционные времена традиционно проводились маневры.

— Вот что, Алексей, — сказал он Бровкину. — Дам я тебе бронебойщиков, кое-какое подкрепление, а ты обеспечь мне этой ночью захват Горской, она на склоне Вороньей горы.

Путь к Горской разведчикам преграждал противотанковый ров, и когда они приблизились к нему, на гребне четко прорисовывались два пулемета. Каким-то образом, Бровкин точно не помнит, в руки его солдатам попала пушка, и Василий Скопин точными выстрелами уничтожил обе огневые точки. Таиться дальше не имело смысла, они поднялись с криком «Ура!». В землянку, выкопанную фашистами под домом, Бровкин ворвался вместе с Иваном Конышем и Иваном Черевиком. Девятерых гитлеровцев они скосили сразу, десятый схватился за автомат, ранил Коныша, он мог бы их всех перестрелять, но Черевик все-таки опередил его.

Днем 18 января Воронью гору окончательно отрезали от Красного Села, и 190-й полк А. Г. Афанасьева, хоть и значительно ослабленный, все-таки попытался с ходу взойти на самый верх. На полпути к вершине гвардейцы попали под жестокий обстрел и отступили. К Вороньей горе выдвинулась и рота автоматчиков одного из храбрейших офицеров полка Владимира Массальского.

Уже в сумерках в Красносельском лагере на командном пункте Афанасьева появился командир дивизии А. Ф. Щеглов и еще несколько человек. В легком солдатском ватничке без погон, с палкой-посошком в руках, многим заменявшей тогда миноискатели, им пришлось пробираться сюда сначала по неглубокой траншее у самого подножия Вороньей горы, а потом броском перемахнуть через открытое, обстреливаемое пространство.

— Топчетесь вы что-то, совсем у тебя застопорилось, — едва поздоровавшись, упрекнул командира полка Щеглов. — Давайте-ка соберемся, обсудим, как дальше действовать.

Скоро в бункер пришли все командиры полков. Когда план штурма окончательно определился, Щеглов решительно заключил:

— Утром я должен быть на высоте. Там будет мой НП…

Бой не утихал всю ночь, кольцо вокруг Вороньей горы смыкалось все туже. Шаг за шагом расшатывали и расчленяли вражеские порядки батальоны майора В. А. Панфилова, капитанов А. А. Трошина, Е. А. Лучинского. Небо уже серело, крепчал мороз, когда гвардейцы, подкрепленные танками и саперными подразделениями, с разных направлений принялись карабкаться по обожженным взрывами склонам, укрываясь за деревьями, валунами, в ложбинках. Сразу чуть ли не со всех направлений!

Воронья гора, а потом и Красное Село окончательно были освобождены утром 19 января, и фашисты побежали из Урицка, Стрельны, Володарского, из Петергофа в надежде вырваться из мешка, горловина которого вот-вот могла затянуться. По приказу Говорова навстречу 2-й ударной армии устремилась подвижная армейская группа в составе двух танковых бригад и двух самоходно-артиллерийских полков с частями усиления. Танки и самоходки, безостановочно катившие по шоссе, сопровождали штурмовики, то и дело опережая колонну, выискивая и подавляя противотанковые батареи. К деревне Телези головные машины подошли уже в темноте; командиру шедшей впереди танковой роты, в то время лейтенанту, а в будущем полковнику, Герою Советского Союза Александру Сидоровичу Мнацаканову было известно, что это крупный опорный пункт.

— Включить фары, — передал по рации Мнацаканов.

С зажженными огнями по ночным дорогам обычно передвигались фашисты. В Телези никто не поднял тревоги. Мнацаканов даже подумал, что противник ушел оттуда, когда вдруг увидел в свете фары-прожектора одну машину, вторую, танк, орудия — деревня была буквально забита вражеской техникой. Приказав открыть огонь, Мнацаканов решительно скомандовал:

— Вперед, в бой не ввязываться!

Через считанные минуты впереди снова были темные пустынные поля, перелески. Убедившись, что все танки целы, Мнацаканов передал шедшим за ним:

— Телези проскочил. Берегитесь! Там много противотанковых орудий.

В этот день по радио передавали приказ Верховного Главнокомандующего генералу армии Говорову:

«Сегодня, 19 января, в 21 час столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует доблестным войскам Ленинградского фронта, прорвавшим оборону немцев и овладевшим городом Красное Село и Ропша, — двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий».

В Ленинграде наступала еще одна счастливо-бессонная ночь. Над Красной площадью, над Кремлем рассыпались многоцветными искрами победно-праздничные ракеты, а Мнацаканова в это время по-прежнему трясло и мотало в танке. У Русско-Высоцкого он попытался повторить тот же маневр, но ничего не получилось: его танки напоролись на орудийные выстрелы. Пришлось рассредоточиваться, завязывать огневой бой, искать обходы. Часа через полтора дорога расчистилась, и Мнацаканов снова вывел на шоссе свою роту. Неожиданно по броне забарабанили. Приказав остановить машину, Мнацаканов откинул люк:

— Что случилось?

Лица у десантников были тревожными.

— Танки какие-то впереди, товарищ лейтенант.

— А ну, давайте вперед, по кювету.

Громыхавшие навстречу танки остановились.

Погасив огни, две грозные колонны настороженно застыли друг перед другом. Когда немного стихло, из кустов послышались солдатские голоса:

— Кто такие?

— Ленинград!

Ответ в пароле был тем же, что и при прорыве блокады:

— Победа!

С той и другой стороны вспыхнули фары, танкисты, десантники выбегали на дорогу. Мужчины, суровые, перемазанные, с закопченными лицами, обнимались, и глаза у них делались мокрыми. Наступавшие навстречу друг другу передовые отряды 2-й ударной и 42-й армий перекрыли пути отступления петергофско-стрельнинской группировки врага. Фашистская оборона рушилась.

27 января разноцветные сполохи салюта заиграли на заснеженной молчаливой Неве, на гранитных ее парапетах. На набережные, улицы и площади вышел весь Ленинград. Люди плакали от радости. Вражеская блокада была снята.

Фронт пришел в движение, уже не отдельные группы, а целые дивизии, корпуса вырывались на оперативный простор и уходили все дальше и дальше от Ленинграда.

К концу февраля войска Ленинградского, Волховского, 2-го Прибалтийского фронтов и Краснознаменного Балтийского флота взломали оборону врага на фронте до 600 километров и прошли с боями на юг, на юго-запад и запад от 220 до 280 километров, разгромив в общей сложности 26 дивизий врага, в том числе три были полностью уничтожены. Пресловутый «северный вал» окончательно рухнул, потерял устойчивость весь северный фланг гитлеровского вермахта на советско-германском фронте, создались благоприятные условия для наступательных операций советских войск в советской Прибалтике, на Карельском перешейке, в Карелии.

Уже 11 апреля 1944 года в историческом Актовом зале Смольного, где люстры наконец-то горели в полный накал, собрался первый в годы Великой Отечественной войны пленум Ленинградского городского комитета партии. Открывал его Алексей Александрович Кузнецов. Кажется, он остался таким же, каким был в памятный всем последний предвоенный день, только глубже залегли и резче обозначились складки на его лице да в глазах словно бы застыла тяжелая, трудная память о пережитом. У многих навернулись на глаза слезы, когда прозвучало такое обычное и вместе с тем дорогое: