Это сильнее всего
(Рассказы) - Кожевников Вадим Михайлович - Страница 16

В декабре Тоне исполнилось семнадцать лет. И первое письмо, которое получили они от отца, было адресовано Тоне. Отец поздравлял ее и писал, что очень гордится тем, что у него такая взрослая дочь. О себе написал только, что служит в артиллерии.

Однажды, когда Тоня сидела одна дома, к ней пришел Вовка Зайцев.

— Здорово! — сказал Вовка.

Он прошелся по комнате и грубо спросил:

— Что, холодно?

— А тебе какое дело? — сказала Тоня. Она не любила Зайцева и считала его хулиганом.

Потом Вовка подошел к двери и сказал:

— Извините за беспокойство. — И ушел, так и не сказав, зачем приходил.

А через несколько дней он пришел снова и принес с собой железную печь и трубы подмышкой. Вовка распоряжался так, словно он у себя дома устанавливал печь. И после, когда затопил печь и тяга оказалась хорошей, он сказал:

— Теперь порядок. А то сидишь, как цыганка, в шалях, губы распустила, смотреть противно.

— Сколько стоит эта печка? — спросила Тоня.

— Сам сделал, — сказал Вовка. — Привет!

И он снова ушел так. же деловито и бесцеремонно, как и прошлый раз.

Потом Вовка опять пришел и спросил:

— Не дымит?

Тоня опустила глаза и сказала:

— Нет, — потом спросила незнакомым для себя голосом — А вы что сейчас делаете, Вова, учитесь?

— Нет, — ответил он, — работаю, — и значительным топотом: — Мы теперь в ремесленном мины делаем. Только ты никому! Военная тайна. — И гордо добавил: — Я уже два раза премию получал по двести рублей, понятно?

Тоня прочла в газете о подвиге комсомолки Зои. И она хотела так жить и умереть, как Зоя, и поделилась этим с Зайцевым. А он сказал:

— Где тебе!

— Увидим! — сказала Тоня.

Она пошла в райком комсомола и заявила, что хочет поехать на фронт. Ее спросили:

— А что ты сейчас делаешь?

— Ничего, — сказала Тоня.

— Комсомолка?

— Нет.

— Почему?

— Не знаю.

— Ладно, — сказали ей, — приходите завтра, что-нибудь придумаем.

— А это ничего, что я не комсомолка?

— Ничего, — ответили ей.

Она пришла на следующий день.

— Вот, — сказал ей секретарь.

Тоня прочла бумажку и заявила обиженно:

— Я на фронт просилась, а вы меня в уборщицы.

— Не хотите?

— Я не не хочу, но смешно: война, а я уборщица!

— Это не смешно, — возразил секретарь.

Она пришла в контору. Сказали, что уборщицы не нужны, если хочет, можно вниз.

— Ладно, мне все равно, — согласилась Тоня.

Ей дали резиновые сапоги и брезентовую спецовку. Клеть была мокрая, а внизу глина, и оттуда выходили мокрые и грязные люди. Когда клеть опускалась, у Тони сжималось сердце и она не. могла дышать. Она думала, что клеть обязательно разобьется, так быстро она падала.

В тоннеле было темно и сыро, а под ногами хлюпала вода. Ей дали лопату, велели нагружать вагонетку глиной. Потом к вагонетке подходил электровоз и увозил ее. Очень скоро у Тони заболели спина и руки. И она никак не могла дождаться конца смены. А когда смена кончилась и Тоня направилась к выходу, к ней подошла толстая девушка в косынке и спросила:

— Тебя как зовут? — потом она сказала: — Слушай, Тоня, у нас девушки не хватает, иди к нам. Нам паренька предлагают, но мы не хотим марку терять.

— Я очень устала, — ответила Тоня.

— Мы тоже очень устали, — возразила девушка.

— Тогда хорошо, я согласна, — сказала Тоня.

Рельсы были длиной двенадцать с половиной метров.

Толстая девушка — ее звали Ниной — пела «Дубинушку», стараясь петь басом, и все в такт песне толкали рельс. Но ничего веселого тут не было, а было только очень тяжело и трудно. И трудно было забивать костыли, потому что клюваком — такой молоток, длинный, как кирка, — очень трудно попадать по головке костыля. И когда казалось, что даже пошевелить пальцем больше невозможно, Нина кричала:

— Веселей, девчата! Еще шесть прогонов — и знамя наше!

Бархатное знамя стояло посредине лотка, по которому прокладывали путь две бригады, идущие навстречу друг другу.

И в эту ночь бригада Нины первая проложила путь к знамени.

И восемь часов, которые они будут отдыхать, знамя будет находиться у них, а завтра снова две бригады будут идти навстречу друг другу и драться за знамя.

И Тоня не пошла ночевать домой, потому что все девушки решили ночевать в шахте, и они спали на лесах, укрывшись ватниками, и в головах у них стояло отвоеванное бархатное знамя.

Но Тоня не могла заснуть. Она лежала с открытыми глазами и думала, что, наверное, так же на фронте спят бойцы вповалку и спит ее отец, и от этого меньше болели руки, спина, на сердце становилось хорошо и радостно.

Так она работала и чувствовала, как она становится другой, взрослой, и большие, хорошие мысли волновали ее сердце.

Парторг сказал, что из Ленинграда только что привезли сделанные там мозаичные панно из самоцветных камней и ими будут украшены стены вестибюля.

Люди делали эти картины, когда враг продолжал стучать железным кулаком блокады в стены одного из самых благородных городов мира; Какие необыкновенно чистые и гордые люди эти ленинградцы!

— Как я хотела бы быть ленинградкой, — сказала Тоня.

— Ладно, — ответила ей Нина, — мы с девчатами решили рекомендовать тебя.

— Куда? — спросила Тоня.

— Ты можешь быть настоящей комсомолкой, — сказала Нина, — и если бы ты жила в Ленинграде, ты была бы настоящей ленинградкой. Верно, девчата?

И Тоня впервые расплакалась, впервые после того, как отец ушел на фронт, она расплакалась от сладкой и нежной любви к своим товарищам, от щемящей гордости, которую она сейчас испытала.

Тоня никому не говорила, где она работает. Не нужно, решила она, никому говорить об этом. Пускай это для всех будет неожиданностью, праздником. Ведь это такая радость! Война — и вдруг нате вам, пожалуйста, кто бы Мог подумать?

Матери она говорила:

— Так, на одной военной стройке работаю. — И все.

Шли дни. И уже совсем немного оставалось до этого необыкновенного дня.

Как-то Тоня забежала домой. Она жила теперь у подруги, потому что ее дом был ближе к работе. Возле дверей тониной квартиры стоял военный в полушубке, в валенках, с перекрещенными ремнями на спине. Тоня, почти теряя сознание от волнения, крикнула:

— Папа!

Но это был не отец. Военный обернулся и спросил, улыбаясь:

— Тоня?

— Ну да.

— Моя фамилия Азаров. Я вам письмо привез от отца. Мы с ним вместе под Сталинградом, знаете?

— Нет, — сказала Тоня.

— Что нет? — спросил Азаров.

— Я просто не верю, что вы видели папу.

— Почему же не верите? Мы с ним у одного орудия работаем, — обиделся Азаров.

У Тони не было ключа от квартиры, и она растерянно сказала:

— У меня нет ключа, как же быть? У вас есть где ночевать?

— Мне ночевать не надо, я вечером уезжаю. Так что передать отцу?

Тоня прислонилась к стене, закрыла глаза.

— Послушайте, — вдруг сказала она с мольбой, — вы могли бы пойти со мной в одно место? Там я вам все объясню.

— Пожалуйста, — сказал Азаров.

И вот они идут вместе по улице. Вместе с человеком, который каждый день видит ее отца, который сражается вместе с ним, — может быть, спит рядом с ним. А Тоня молчит, потому что боится сказать не так, — она знает, что это лучше увидеть, тогда легче будет понять.

Подошли к конторе. Она сказала:

— Подождите. Я сейчас.

Она боялась, что в бюро пропусков откажут. Она волновалась и умоляла:

— Послушайте, ведь он вместе с моим папой, ему обязательно надо посмотреть. — И даже сказала: — У него орден, — хотя Тоня не знала, есть у него орден или нет.

— Куда вы меня ведете? — спросил Азаров.

— Молчите, — сказала, торжествуя, Тоня, — молчите, сейчас всё узнаете.

Они спустились в клети вниз. Сухой и чистый тоннель, высокий, стремительный. Тоня вела Азарова по этому тоннелю и, видя, как его сильное лицо с живыми глазами становилось все задумчивей, радовалась, потом лукаво спросила: