Трилогия о Мирьям
(Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети) - Бээкман Эмэ Артуровна - Страница 83

— Значит, прикухонная пенсия пошла прахом, и теперь Михкелю не на что жить, — заканчиваю вместо него я.

— Да-да, — рассеянно кивает Рууди. Откидывается навзничь и перевешивает ноги через край диванчика.

— Ну, — говорит он вдруг жестко, — тебе, конечно, не терпится. Любопытство — оно-то и делает из женщины женщину.

С заботами Михкеля Мююра у Рууди вроде бы дела уже нет.

— От Релли я ушел. Кончилась сказка с серебряными колокольчиками.

Насколько все же подходящи эти чувствительные старушечьи привычки. Как просто было бы: услышав удручающую весть, хлопнуть ладошками — боже мой, кто бы мог подумать! Или задавать глупые сочувствующие вопросы: мол, тебе, наверное, тяжко очень?..

Но Рууди и не дожидается моей реакции. Он сосредоточенно курит, вяло покачивает ногами, свешенными через край дивана, — видимо, подлокотники врезаются под колена.

— Может, хочешь отдохнуть? — бормочу я.

— Оставайся, оставайся.

Юули затопила плиту, доносится треск разгорающихся поленьев. Гремит сковородка, начинает шквариться мясо.

Юули прикрывает дверь на кухню.

— Как только десятого января вошел в силу советско- германский договор, в нашей семье что-то начало рушиться. Релли встревожилась, стала скрытной, начала все чаще покрикивать на своего сына, а по ночам металась в постели и ходила на кухню пить холодную воду. Вначале думал, что здоровье пошаливает, мигрень какая или черт знает что. Но Релли будто предчувствовала или ожидала чего-то. В начале марта ей и прислали из немецкого посольства вызов, который она молча сунула мне под нос. Ничего не стала объяснять. Словом, открылась возможность, и господину муженьку вспомнился престолонаследник, вот он и начал домогаться, чтобы перетащить в Германию свою забытую семью.

— И Релли уехала? — удивилась я.

— Откуда мне знать! Я ушел, пускай госпожа решает. Заграница, она же нравится эстонцу…

Кадык у Рууди двигается, он глотает, чтобы сдержать кашель.

— А чего ныть? Я был для госпожи так, закуской. Романтическая встреча на зимнем кладбище, и все это скоморошество — сколько тут развлечения. К тому же женщины любят рядиться в подвенечные платья. Благо, был повод.

Руудин смех походит больше на икоту.

— Нечем мне тебя утешить, — признаюсь я ему.

— И не надо, — отвечает он с теплотой, — самыми лучшими из людей остаются те, кто умеет молча выслушать. Редко встречаются такие.

— Постараюсь и в дальнейшем быть достойной твоего одобрения, — говорю я и пытаюсь смеяться.

— А вдруг еще любила своего мужа? Достаточно было тому поманить рукой, чтобы она все бросила…

— А может, Релли хотела бежать от советской власти?

— Это не приходило мне что-то в голову.

— Мало ли было таких, кто начали выдавать себя за немцев, пытались спешно выйти замуж за германца, придумывали всевозможные зацепки, лишь бы дать отсюда деру. Разные там полуинтеллигенты, все, кто держит нос по ветру, паникеры. Особенно те, кого за рубежом поджидает ошметок какого-нибудь состояньица, — объясняю я Рууди, хотя отнести Релли к таким я бы, пожалуй, не посмела.

— О, да, в тридцать девятом году мы уже встречались с этими онемеченными эстонцами и доморощенными немцами… Кое-кому просто не терпится причислить себя к великой нации, — желчно язвит Рууди.

— А твое сердечко не екало бы, родись ты, скажем, французом? Куда благородней, чем быть, например, потомком батрацкого рода, рабочей лошадью! — смеюсь я.

— Вот тут мы и сколотили ясное представление. Один всего шкафчик с надписью: родинопродавцы. Запихнешь туда Релли, замкнешь на замок, ключ выбросишь и крикнешь: не беда, ребята, мы еще поживем! — грохочет Рууди.

— К этому надо стремиться, — улыбаюсь я. — А в общем-то мы, наверное, несправедливы по отношению к Релли. Я не верю, чтобы она уехала.

Рууди вскакивает, длинными шагами подходит к окну и патетически произносит:

— Не журись, браток! Ломится весна.

— И весну одну еще им подарили, — декламирую я.

Под деревьями колышутся тени, хохолок белых подснежников цветет островком посреди набрякшей земли.

— Средь цветов цветущих я тебя нашел, — пытается напевать Рууди. Расстроенно умолкает и замечает грустно: — Погибли последние пчелы. Кто-то опустошил их зимние припасы. Все. Со смертью отца умер и его сад.

Может, потому и весь в пустырях этот шар земной, что сады умирают вместе с их созидателями.

Рууди прикидывает что-то, размахивая вытянутым пальцем.

— Возможно, Релли все же заварила эту кашу из-за ребенка. Что ты думаешь о зове крови, о родственных чувствах и прочей подобной муре?

— Не знаю. Не смею осуждать, детей у меня не было.

Рууди кивает и продолжает перечислять:

— Пятнадцать ягодных кустов. Восемь кустов крыжовника. С яблонями будет, наверное, еще труднее.

— О чем ты?

— Сегодня утром бабы щебетали под окном. Обмеряли вшестером землю. Будут делить. Чепуха такая, все хотят получить, чтобы поровну было. Отец, когда сажал, не предусмотрел. Слева от дороги больше ягодников, справа — яблонь. — Рууди злорадно усмехается. — Что ж, — он напускает на лицо деловито-грустное выражение, — зато между кустами можно будет проложить борозды и посадить картофель. А под яблонями он не растет. Может, и цветы у дорожки выроют и поделят. Каждый посадит возле своего кустика. Хозяйское чувство, ах, до чего же оно сладкое! Ну наконец-то! Хоть десять квадратных метров, зато свои!

— Не такие уж они сумасбродные, чтобы портить сад, — безучастно возражаю я, уйдя с головой в мысли о Релли.

— Вот увидишь, — злорадствует Рууди. — Земля стала народной. И каждый должен немедленно получить свою полоску. Абсолютно законно, не так ли?

— Кто у них заводила?

— Кто? Конечно, Хельми. Благодарение богу, что мамаша этого не слышала. Не видать бы нам сегодня голубого неба. Задохнулись бы мы в тучах брани.

— Бабы не столь глупые.

— Людей следует принимать за тех, кто они есть. Без иллюзий.

— Не меряй ты всех своей меркой. Сам потерпел фиаско…

— А, — отмахивается он. И, засунув руки в карманы по самые локти, начинает продвигаться, ставя ступню вплотную перед ступней, так, словно собирается измерять величину ковра. Вдруг он принимается с наслаждением хохотать, вздымает к потолку указательный палец и заявляет — Какая жалость, что газеты больше не печатают семейной хроники. Вот бы получилась жалобная история: «Нож в спину хворому!» Существует такая порода жалостливых старых дев — толпами помчались бы утешать.

Рууди смеется во все горло.

— Ох и любишь ты рассусоливать трагедии! Может, Релли по сей день сидит дома и ждет тебя. А молодой господин сбежал под крылышко Михкеля Мююра, вместо того чтобы уладить свои отношения с женой.

— Я упрашивать не собираюсь. Не хочу принимать милостыню, — в сердцах бросает он.

— Ну хорошо, а что ты собираешься предпринимать? Может, попробуешь разнообразия ради заняться работой?

— Работой? — Рууди поднимает брови. — Сто лет как я не видел своих друзей и невест. Все давно забылось!

— Не хватало еще какой-нибудь присказки, вроде той, что работа дураков любит, и прочее.

— Поставь там утюг, — кричит он на кухню, — надо выгладить брюки!

— До свидания, — не скрывая своего недовольства, говорю я.

— До свидания, — равнодушно отвечает Рууди, хотя все же идет в переднюю, чтобы проводить меня. На пороге задерживается, я тоже стою в ожидании, держусь за ручку двери и смотрю на него.

В Руудином коричневом глазу отблескивает грусть, в голубом — играют чертики, словно после удавшейся мальчишечьей проделки. Бледные губы, казалось, произносят неслышные слова: мол, будь добра, постарайся понять меня.

Меня охватывает какая-то изнуряющая усталость. Резким движением распахиваю дверь в прохладный и сырой коридор.

На крыльце переднего дома громко ступаю на каблуках и, словно назло, вижу у окна, возле чуланов, Хельми; скрестив под грудью руки, она стоит и смотрит, как на веревке, протянутой через весь двор, трепыхается белье.