Трилогия о Мирьям
(Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети) - Бээкман Эмэ Артуровна - Страница 78

Это сказано прямо за моей дверью.

Придется отложить карандаш.

— Знай митингуют и обещают!

— Бывало, заходишь на дровяной склад, закажешь. Дрова сухие, поленья так и звенят в руках.

— Да, под плитой гудело — и все вмиг закипало.

— Что там дрова! Захочешь ты сейчас какую тряпку купить, пойдешь в магазин — и не знаешь, то ли достанется тебе, то ли нет!

— Вот только кто из нас раньше покупал зараз по тридцать метров материалу на подштанники?

Дружный хохот.

— А если я покупаю на свои деньги, почему я не могу взять столько, сколько мне заблагорассудится?

Хлопают двери, коридорное собрание пополняется все новыми участниками.

Пойти поговорить с ними? Высмеют! Начнут издеваться, скажут, что говоруны вы хорошие, только знай лопочете! Особенно соседка Лиза и эта Хельми с нижнего этажа — такие зубастые, что… Я же никогда ораторскими способностями не отличалась.

Или остаться сидеть возле теплой плиты и пусть они там поносят советскую власть?

Встаю из-за стола, оглядываю голые кухонные стены, словно ищу себе опоры…

Распахиваю дверь. Женщины тут же примолкают.

— Заходите, пожалуйста. В тепле приятнее разговаривать, — зову я.

Бабы стеснительно смотрят друг на друга, никто не двигается с места.

— Идите, идите, — подбадриваю я.

— Пошли, бабы, — махнула рукой грудастая, румяная Хельми. — Пусть госпожа коммунистка научит, как быть, чтобы семья не подохла с голоду!

— Ну что ж, пусть поучит, — поддакивает соседская Лиза.

Женщины толкутся в дверях. Быстро собираю со стола свою работу и уношу все в комнату. Хельми идет за мной, сгребает в охапку старые венские стулья, несет их на кухню, и вот бабы уже рассаживаются вдоль стены. Поправляют передники, сморкаются, разглядывают попеременно то меня, то Хельми.

— Тут такое дело, госпожа коммунистка, — Хельми поворачивается ко мне с лукавой усмешкой, — что красные, того и гляди, приплод людской остановят, дети перестанут рождаться. От одной картошки толку с мужика не будет — хоть с кровати прочь гони!

Бабы хихикают и с интересом оглядывают меня, а кто посмелее прыскает.

— Не беда, сейчас покажу, как избавиться от такого лиха.

— Да ну? — подвигается Хельми и скрещивает на груди руки.

Выволакиваю стол на середину кухни. Достаю из буфета чашку, ложки и нож.

— Сейчас отведаете, минуточку терпения.

Я будто на сцене — все взгляды обращены на меня.

Беру с полки лук, буханку хлеба, бутылку подсолнечного масла.

— Лук вроде бы есть у всех? Хлеб продают без паспорта? И подсолнечное масло тоже? — спрашиваю я, беря по отдельности эти предметы в руки и поворачиваясь на каблуках, чтобы все видели. Совсем как фокусник в цирке.

— Вроде бы, — хором поддакивают женщины и смеются.

— Фирменное блюдо — лук, хлеб да постное масло, — хихикает Хельми.

— Неча еду хулить, — ворчит какая-то старушка.

— Теперь смотрите, — продолжаю я совершенно серьезно. Судорожно сжимаю в правой руке нож, левую опускаю на буханку, чтобы унять дрожь и не выдать свое волнение. Такое представление мне приходится давать в своей жизни впервые. Это тебе не сцена Эстонского дом- просвета, где я выступала с заученным текстом.

Хлеб нарезаю кусочками, лук — мелкими кружочками, все это кладу в чашку, заливаю чуточку водой, припорашиваю солью, поливаю сверху подсолнечным маслом, перемешиваю и сую каждой женщине в руки столовую ложку.

— Ох вы, бедненькие, и что за небывалая нужда одолела вас, — ехидничаю я, — видана ли страсть такая: масло уже не столь желтое, как осенняя луна, и сало не такое толстое, как лед среди зимы, и куры отощали, словно зайцы по весне! Не остается ничего другого, надо что-то придумывать! Прошу, прошу, наваливайтесь, перед вами еда, которая и здоровый дух в человеке сохранит, и силой не обидит. Куда вкусней, чем фейшнеровские пирожные, которые вы в добрые пятсовские времена, понятно, ели каждый день десятками. Подходите, пробуйте, советую всем. В России такая еда в трудные дни крепко душу в теле держала. И мужики в силе были, и дети рождались. Оно конечно, во рту не столь тает, как президентский шоколад, который вы, разумеется, сосали каждый божий день, и естественно, что нет того тонкого аромата, какой есть у подливки к картошке а-ля сковорода, — авось они вам слегка знакомы. Будьте добры!

Бабы заходятся смехом и, выставив ложки, с серьезной деловитостью толкутся вокруг стола, зачерпывают из чашки, пробуют на вкус.

— Пикантно, — поднимая брови и вытягивая губы, замечает Хельми.

Неприязнь улеглась, чашка опустела.

— Ну? — Теперь уже я скрещиваю самоуверенно на груди руки, прохаживаюсь перед усевшимися на стульях бабами и требую ответа: — Все еще боитесь голода? Все еще собираетесь выгонять бедных мужиков из постелей?

— Нет, нет, — весело отвечают женщины.

— Ничего не скажешь, рецепт госпожи коммунистки не так уж плох, но я все ж не очень верю в него, — говорит застрельщица Хельми, чьи скрытные мысли до меня как-то сразу не доходят.

— Почему?

— Так ведь у вас у самих-то детей нет, — словно бы нехотя тянет Хельми.

Женщины что-то бормочут и вскоре от неловкости вовсе замолкают. Не сразу дошла до них бестактность Хельминых слов.

Одна молодка, совсем еще девчонка, зардевшись неслышно открывает дверь и исчезает в коридоре.

Опускаюсь на освободившийся стул.

— Мой ребенок, Хельми, умер в тот самый день, что и твой отец, Каспар.

Соседка Лиза зачерпывает из ведра воду и жадно пьет.

— Ну, молодухи, — говорит она, глубоко вздыхая, — устроили же мы митинг.

Знак, чтобы поднимались и расходились.

— Хельми помнит, пусть расскажет. — Я становлюсь безжалостной. — Может, кому-то будет интересно услышать историю этого дома.

— Ох, тот страшный день и у меня с глаз не сходит, — вступает Лиза. — Да и дворничиха помнит, а уж мадам Курри и подавно. — Она пристально смотрит на старуху Курри и тут же прощающе машет рукой и, поднимаясь со стула, заканчивает: — В кои века, стоит ли…

— Кое-что не грех и вспомнить!

Мой голос звучит резко и жестко, все послушно остаются на месте.

— Ну, говори, Хельми. Тебе было уже пятнадцать, барышня, с парнями заигрывала, разум и память все равно что у взрослого человека…

Хельми беспокойно вертится на стуле.

— Была у отца лошадь, Тильде, такая пятнистая кобыла… Жили мы тогда над прачечной. Мать брала стирку на дом, а жильцы не любили, что им в окно идет пар, — шепчет Хельми и, словно испуганный ребенок, не осмеливается поднять ни на кого взгляда.

— В воскресенье это было, — подсказываю я, мне как- то вдруг стало жаль Хельми.

— В конце августа, стояла теплая погода, — кивает Хельми.

— После немецкой оккупации, время скудное и смутное. И хоть оправдания в этом нет, но только самогонку гнать вошло в моду. — Я взялась рассказывать сама. Хельми как-то совсем съежилась. — За прачечной — ход туда был с улицы — находилась пекарня и булочная. Тут же печь и тут же полки для свежих хлебов и булок, однако муки не было, и все эти аппетитные запахи давно выветрились. Кажется, первой, кто попросила ключ у хозяйки и установила в пустой пекарне самогонные аппараты, была мадам Курри.

— Разве могла женщина в одиночку с этим делом справиться? — возражает Курри, лицо у нее пошло пятнами. Надо думать, что не со стыда, явно успела с утра отведать своего зелья.

— Замолчи ты, — цыкает на нее Лиза.

— Мадам Курри была первой, но не единственной, которая воспользовалась пустующим помещением. В доме повелось невероятное веселье. По коридорам разносились песни.

— А старый Капле, тот однажды даже из окошка уборной концерт давал, — буркает дворничиха. — Ох уж и паскудились и позорились, — качает она головой.

— Весь двор запохабили, измызгали, — кивает Лиза.

— Мать боялась уж и белье вешать, говорила — залапают, — вставляет и Хельми словечко.

— В то время в конюшне за углом дома стояло пять или шесть лошадей. Двор весь перемесили, загадили соломой) и навозом. Летом — от мух черным-черно, осенью — грязь по колено.