Твой друг
(Сборник) - Рябинин Борис Степанович - Страница 47

Сегодня было 25 марта 1961 года, нужна была еще одна гарантия, и все надежды теперь возлагались на эту собачонку, вприпрыжку бежавшую за желтым огоньком бабочки.

— Ну, погуляли — и хватит, пора, — тихо сказал Владимир Иванович, и пушистый комок, как бы все время державший уши настороже, тут же откликнулся, подкатился.

Через час вымытая, высушенная рефлектором и тщательно расчесанная, в окружении возбужденных, но не подающих виду, что волнуются, людей она стояла на столе и помогала себя одевать. Да, помогала! Девушка-лаборантка еще только подносила зеленую рубашку, а собачья мордочка уже сама просовывалась в ворот. Вот подняла лапку, которую надо было продеть в рукав… А теперь замерла. Неужели понимает, что так удобнее закреплять на животе капроновые ленты?

Космическая путешественница была уже почти в полном облачении, когда в лабораторию вошли несколько совершенно не знакомых сотрудникам военных. Из-под накинутых на плечи халатов выглядывали голубые петлицы. С любопытством наблюдая за процедурой одевания, они улыбались, тихо переговаривались.

— Кажется, все, — сказал лаборант. — Теперь в путь.

И тут молодой, стриженный под полубокс летчик, робко улыбнувшись, шагнул к столу:

— Разрешите подержать на руках?

— Подержите, — сухо разрешил старший лаборант: вообще-то фамильярности с собаками не допускались.

Что-то мальчишеское, озорное и доброе одновременно мелькнуло в глазах молодого офицера, когда, потянувшись к путешественнице, он спросил, подмигнув:

— А как нас зовут?

Собака повела в ответ влажным носом, и в наступившей неловкой тишине старший лаборант смущенно признался:

— Номерная она у нас… Кто как хочет, так и зовет…

— Номерную в космос отправлять нельзя, — возразил молодой летчик. — Это же живая душа…

— Пусть будет Дымка, — подсказал кто-то. — Дымка или Шустрая.

— Ну что за Дымка, — не согласился гость. — Да и Шустрая — это не для космоса.

Он на минутку задумался, глянул в собачьи глаза, как будто в них искал подсказки, и твердо, как уже о решенном, сказал:

— Пусть будет Звездочка. За Звездочкой легче лететь…

Было 25 марта. До 12 апреля оставалось немногим более двух недель. Но почему до сих пор не забывалась, не выходила из сердца Лайка?

Спустя много лет, когда в космос летали уже люди, Владимир Иванович прочитал в дневнике Владислава Волкова такие строки:

«Внизу летела земная ночь. И вдруг из этой ночи сквозь толщу воздушного пространства, которое, как спичечные коробки, сжигает самые тугоплавкие материалы космических кораблей, — оттуда донесся лай собаки. Обыкновенной собаки, может, даже простой дворняжки. Показалось? Напряг весь свой слух, вызвал к памяти земные голоса — точно: лаяла собака. Звук еле слышим, но такое неповторимое ощущение вечности времени и жизни… Не знаю, где проходят пути ассоциаций, но мне почудилось, что это голос нашей Лайки. Попал он в эфир и навечно остался спутником Земли…»

Из книги «Серп Земли».

— Ничто так не сплачивает космический коллектив, как единство этических и эстетических представлений. — Выдав этот афоризм, Вася изогнул седую бровь и поглядел на меня. Тут даже Клемма — мой домовой кибер — и та поняла, чего от меня хотят. Дохнув озоном, она принялась за дело, символически расчищая место для дискуссии: убрала чайный прибор, сняла со стола впечатленца пустотелого, который заправлялся из вазы родниковой водой, и посадила его на окно. Клемма следит, чтобы в квартире было чисто и красиво, и поэтому впечатленец у меня всегда толстенький такой, гладкий и бодрый…

— Насчет этики я согласен, — ответил я, потирая поясницу. — Этика регламентирует отношения в коллективе и тем полезна. Когда же говорят про эстетику, я всегда вспоминаю Тишку.

Вася не спросил меня о связи между эстетикой и собакой, Вася поморщился. Как и все члены нашего экипажа, он не любил вспоминать об экспедиции на Цедну. Это понятно. Выглядели мы тогда не лучшим образом. Лично я отношусь к случившемуся философски, то есть, по квалификации Васи, наплевательски. Процесс познания бесконечен, и какая разница, освоит человечество Цедну на сто лет раньше или позже. А поскольку истина недостижима, то, полагаю, ничего не случится, если оно Цедну вообще не освоит. Я высказывал эту точку зрения и публично и в тет-а-тетной обстановке, и всегда разгорались дискуссии. Как и в любом споре равных, каждый оставался при своем мнении, что не мешало нам уважать друг друга. Сейчас-то я знаю, что друзей мы не выбираем, их нам дает судьба, и надо принимать их такими, каковы они есть. А раньше мы умудрялись ссориться по пустякам, не понимая, что день неповторим и каждую минуту надо беречь для приятного общения. Признаюсь, что я таким умным стал, когда в связи с возрастом отошел от дел. Конечно, триста лет — это еще далеко не старость, но в космосе уже делать нечего, к сожалению…

Так о чем это я? Ах, да, о Цедне. Я уже рассказывал о наших великолепных по результатам экспедициях на Ломерею, на Теору и другие планеты. Но и мы. прославленные, не были застрахованы от неудач. Что же, пусть и об этом узнают потомки, пока не поздно… Если бы с нами тогда был Си Многомудрый или Невсос, этою бы не случилось. Но на Земле тогда начались работы по реконструкции днища Тихого океана и была большая нужда в специалистах по данным ландшафтам, а лучше дельфина и осьминога в этом никто не разбирался.

Цедна, рядовая планета, освещаемая своим оранжевым солнцем, была обитаема, и, готовя свой разведочный рейс, мы учитывали это обстоятельство. Если вы помните, тогда с нашей легкой руки началась эпоха открытия обитаемых планет и многие из них десятилетиями дожидались своей очереди на исследование. Разведочных кораблей не хватало, как, впрочем, не хватает и сейчас…

Мы высадились на Цедне, как всегда оставив звездолет на орбите. Отличная, скажу вам, планета. Зеленая, обильная холодными речками и теплыми морями. Мы летали над ней на махолетах, неспешно разглядывая окружающую красоту. Махолет, он на глюкозе, и не заглушает запахов, а планета пахла черемухой. Леса и воды были населены зверьем, в воздухе реяли птицы, в траве звенели насекомые. К вечеру мы неохотно возвращались в свой третий уже по счету лагерь. Да, третий. Первый мы разбили на опушке хвойного леса, накрыли территорию защитным полем и лишний раз убедились в мудрости составителей предписывающих инструкций. Наш капитан, к слову, делит все инструкции на полезные предписывающие и вредные запретительные. Первые он знает назубок, а что касается запретительных, то он считает, что, если их соблюдать, то нам не то что летать, и ходить-то нельзя будет.

Накрыли мы лагерь защитным полем, и хорошо сделали, ибо утром проснулись от звуков (поле пропускает звук), по сравнению с которыми самая жуткая какофония наисовременнейшего оркестра кажется прелестной колыбельной песенкой. Выскочив, мы увидели у кромки поля четырех зверей. Представьте себе покрытых пенистой слизью что-то вроде свиней, только каждая на шести длинных суставчатых словно паучьих ногах. Более мерзких тварей, да еще таких размеров, видеть никому из нас не доводилось. Мы содрогнулись от отвращения. Умывались и завтракали, не глядя по сторонам: какофонию слегка приглушили звукопоглотителями, но аппетит уже одним воспоминанием о них портили скользкие скоты.

Потом мы свернули лагерь, погрузили оборудование в дисколет, и капитан после часа полета выбрал в горах площадку. Полдня пришлось очищать ее от камней. У леса, конечно, лучше, но мы были на все готовы, лишь бы не видеть больше этих свиноподобных. Напрасными оказались наши труды: утром двое из них суетились и орали у лагеря, поражая нас отвратительной как в кошмаре внешностью. Мы могли вернуться на катер под его защиту радиусом две мегаиоты и тем самым избавиться от этих страшилищ, но капитан решил попробовать еще раз. Третий лагерь мы разбили у голубой бухты в окаймлении живописных скал на берегу моря. И что вы думаете, целое стадо вызверилось на нас со скал. Орали они вроде уже потише и не все сразу, но все равно, смотреть на них без озноба никто из нас не мог.