Твой друг
(Сборник) - Рябинин Борис Степанович - Страница 34

…Перед тем, как лечь спать, мы с Лукманом обошли загон. Было тихо. Прохладный ветерок чуть шевелил траву. Темно-синее небо с мерцающими звездами казалось близким и плотным, как полог.

Спать мы легли на кошме, покрывшись бурками. Очаг наш давно затух, стало холодновато.

Ночью мы проснулись от собачьего лая. Лукман схватил ружье, и мы вышли из сакли. Обошли загон. Собаки лаяли с тоскливым подвыванием. На толстых загривках у них вздыбилась шерсть.

— Волки близко… — сказал Лукман.

Ранним утром, когда скалистый гребень Шалбуздага зазолотился от солнечных лучей, я встал. После ночной тревоги Лукман, оказывается, не ложился спать.

Утром он куда-то ушел. Вскоре вернулся, неся в руках два больших, красноватых от ржавчины, капкана.

— Хитрые стали волки… — сказал Лукман, — близко были, а приманку не взяли.

После утреннего чая я поехал в другие места, где паслись отары овец. Собаки уже не лаяли и не преследовали меня.

Впереди отары неторопливо шагал высокий Лукман с ружьем в правой руке, опираясь на него, как на посох. По сторонам и позади отары шли собаки, заворачивая и подгоняя отстающих овец. Вот Лукман остановился и встал на камень. Широкие, плечи бурки топорщились вверх, и Лукман издали показался мне огромной птицей со сложенными крыльями. Таким он тогда и запомнился мне: старый, но еще могучий горный орел, сурово-спокойный, молчаливый и долговечный, как и эти горы, на которых он живет.

Поздней осенью в широкой долине, где протекал Самур, сады пожелтели и горы, на которых летом паслись овцы, покрылись снегом.

Отары спустили пониже, к аулам, и готовили к перегону через горный перевал в теплые долины Азербайджана. Там, на отгонных пастбищах, они могли перезимовать под открытым небом.

Перед тем как погнать овец в этот длинный и трудный путь, надо было отобрать и оставить в аулах слабых и больных животных. Я в это время ездил по селениям и осматривал овец.

Приехал и в аул Куруш.

Заночевал у председателя колхоза Тюль Ахмет Ахмедова. Это был поджарый мужчина средних лет. С бритой головы он никогда не снимал (разве только когда ложился спать) каракулевую серебристо-серую кубанку. В память о славных годах своей службы в буденновской коннице он носил синие бриджи с потертыми кожаными леями.

Ночью я проснулся от громкого разговора, который слышался из-за двери. Говорила женщина — торопливо, горячо, нервно. Я не мог разобрать ее слов.

В комнату, где я спал на полу, устланном ковром, вошел Гюль Ахмет Ахмедов и тихо сказал:

— Мал доктор, пришла Гульнас. Говорит, собака кончается… Лечить скорее надо…

Я быстро оделся и, схватив свою походную сумку с аптечкой, выскочил наружу. Было темно, моросило. Я еле успевал за Гульнас — она почти бежала. На ходу я спросил ее:

— Что случилось?..

Она махнула рукой:

— Плохо, мал доктор… Пропал Рагац…

У Лукмана, как и у многих лезгин, сакля была двухэтажная. В нижнем этаже, заменявшем двор, помещались корова и овцы.

Поднимаясь по лестнице, я почувствовал запах паленой шерсти. Лукман сидел на корточках около очага и калил в огне железный прут. Лицо у него было мрачное, с красноватым отблеском от огня. Рядом с ним лежал, распластавшись, Рагац. Он был неподвижен, будто мертвый. Шея в крови. Лукман почтительно встал и тихо сказал:

— Мал доктор, спасай, пожалуйста, Рагаца… Волк резал его…

— Что вы делали с ним?

— Прижигал немного. Кровь идет…

Я знал, что в народе применяют этот способ остановки кровотечения, но он казался мне варварским, безжалостным. На шее зияла рваная рана, и из нее била кровь пульсирующей струйкой. Быстро нащупав поврежденную жилку, я зажал ее пинцетом и затампонировал рану. Кровотечение прекратилось. Обессиленный пес лежал спокойно и дышал редко, глубоко. Пасть полуоткрыта, видны старые стертые зубы. Глаза у собаки были закрыты, и мне показалось, что она засыпает. Я прощупал пульс и встревожился — пульс был нитевидным: как будто там, в глубине, кто-то чуть дергал ниточку-жилку — и она вот-вот оборвется…

— Давно это случилось? — спросил я.

— Нет, недавно… — сумрачно ответил Лукман.

— Плохо дело, очень плохо… — проговорил я. — Кипяченая вода есть?

— Есть, есть, — торопливо ответила Гульнас.

Я хотел ввести собаке физиологический раствор поваренной соли, чтобы восполнить потерянную кровь. Но пока я готовил раствор, Рагац стал дышать все реже и реже и наконец совсем затих. Пульс не прощупывался. Я приложился ухом к груди и не услышал сердечных толчков.

— Все… — сказал я печально.

Лукман, сидя около трупа своей собаки, угрюмо молчал. Гульнас, обхватив голову руками, раскачивалась из стороны в сторону и протяжно, страдальчески причитала:

— Ай-ай-я-я!. Ай-ай-я-я!..

Лукман поднял труп собаки и молча вышел из сакли. На тревожный вопрос жены: «Куда ты?» — он ничего не ответил и быстро скрылся в ночной мгле.

Гульнас побежала было вслед, но остановилась и закричала испуганно в глухую мокрую темноту:

— Лукма-ан! Лукма-ан!..

Одиноко и дико прозвучал ее голос в ночной пустыне. Ответа не было. Лишь кое-где подвывали собаки, да сердито, грозно рокотал Самур, переполненный осенними водами.

Растерянная и промокшая Гульнас вернулась в дом и, присев перед огнем, тихо, беззвучно заплакала.

Тут она и рассказала мне, как это все случилось и в какую беду попал ее Лукман…

Сегодня ночью, когда собаки подняли сердитый лай с подвыванием, Лукман пошел в ущелье проверить свои капканы. И взял с собой Рагаца. Эта ночь принесла Лукману удачу — в капкан попал здоровенный волк. Но эта удача принесла и несчастье. Вместо того чтобы убить хищника, Лукман пустил на него Рагаца. Ему хотелось полюбоваться поединком, и он был уверен, что могучий пес задушит волка. Но Лукман просчитался. Он забыл о том, что Рагац был стар и зубы его стерлись. Матерый зверь сразу же опрокинул собаку и стал душить ее и рвать горло. Лукман выхватил из-за пояса кинжал и всадил его волку под левую лопатку, в сердце. Затем подхватил собаку на руки и, прижав ее к груди, побежал домой…

С глубокой старины велось так: живому волку радовались, словно приезжему цирку. Пойманного волка приводили на цепи в аул, поочередно пускали на него своих собак и тешились этим поединком до тех пор, пока какая-нибудь собака не задушит зверя.

Но с тех пор, как образовались колхозы и овчарки стали считаться колхозным добром, эти звериные «спектакли» были запрещены.

«Зачем Лукман пустил Рагаца на волка?.. Зачем нарушил закон?» — спрашивала Гульнас, и я не мог ей сказать ничего утешительного.

…На другой день к вечеру по узкой кривой улице аула Куруш торопливо шагал Лукман, ведя на поводке большого темно-серого пса, похожего на Рагаца. Лукман вошел в большой дом колхозного правления и подошел к столу председателя. Я тоже был в правлении по своим делам.

Показывая на пса, Лукман тихо сказал:

— Пиши его вместо Рагаца…

Гюль Ахмет Ахмедов сдвинул шапку на лоб, отчего вид у него сразу стал недоброжелательно-хмурый, и пристально посмотрел на собаку.

— Где взял? — спросил он.

— Купил.

— А Рагац?

— Пропал… — грустно проговорил Лукман и поник головой.

Исподлобья посматривая на провинившегося чабана, председатель строго спросил:

— Лукман, разве ты не знал решение нашей артели? Почему так сделал?..

Чабан глухо проговорил:

— Я не думал, что так получится…

— Волка без клыков не бывает… — сказал председатель и еще что-то добавил по-лезгински, но Лукман, взглянув на меня, ответил по-русски:

— Ахмет, не надо так…

Председатель заерзал на стуле — видимо, ему неловко стало передо мной — и указал Лукману на свободный стул:

— Садись, пожалуйста.

Но Лукман, чувствуя себя как бы подсудимым, не сел. Председатель посмотрел на меня с таким выражением, будто хотел выразить свою досаду: «Ну, что теперь с ним делать?!»

Мне хотелось вмешаться в их разговор, но я не находил для этого подходящих слов и еще не знал, как председатель поведет себя дальше. Я встал и отошел от стола, перед которым понурившись стоял старый чабан. Мне не хотелось быть перед ним в положении судьи. Председатель, видимо, уловил мои мысли. Быстрым движением руки он сдвинул шапку на затылок и, откинувшись на спинку стула, начал увещевать виновника в проступке, но в его словах было больше снисходительности, чем строгости: