Твой друг
(Сборник) - Рябинин Борис Степанович - Страница 12

В первый момент она показалась нам безумной. Размахивая трясущимися руками поочередно перед липом каждого из нас, она заговорила с такой быстротой, что в потоке слов можно было разобрать только одно часто повторяющееся слово: Освенцим, Освенцим. Потом Христофорчик, для которого польский — его второй родной язык, пояснил нам:

— Она говорит, что ее мужа и старшего сына гитлеровцы угнали в Освенцим и там сожгли. А двое младших детей погибли вчера во время бомбежки. Она даже не знает, где они лежат. В панике они растеряли друг друга…

Что могли мы сделать для нее в утешение? Сказать, что фашистам приходит конец, что они проиграли войну? Женщина видела это сама. Увести ее отсюда, чтобы она не оставалась одна среди этих камней, пахнущих гарью? Она не пошла бы за нами.

Словно догадавшись о наших мыслях, женщина внезапно замолчала, перестала водить по лицам лихорадочно горящим взором расширенных сухих глаз, в которых уже не оставалось больше слез, и, опустившись на корточки, принялась снова копаться в камнях, нетерпеливо отбрасывая их от себя и монотонно-надрывно повторяя: «Дитыны… дитыны…»

— Чем бы ей помочь? — произнес Мазорин. — Спросите у нее, нет ли какого-нибудь предмета погибших ребятишек?

Христофорчик перевел вопрос капитана. Женщина выслушала его, молча глядя в землю, затем, точно слова доходили до нее с запозданием, сунула руку за пазуху и вытащила какую-то скомканную тряпку. Это была детская рубашонка.

— Очень хорошо, — сказал Мазорин.

Альф был с нами. Ему дали понюхать рубашку, и он повел нас среди развалин.

Путь был недалек, и скоро Альф принялся разрывать груду щебня, подобно тому, как это делала женщина, но в другом месте. Мы принялись помогать ему. Христофорчик сбегал за солдатами, и через несколько минут на уцелевшей мостовой лежали два детских трупика.

Мы похоронили их тут же неподалеку, под деревом, и удалились в молчании, а безутешная мать осталась рыдать на свежей могиле.

Долго, долго мне будет памятен этот вечер.

Потом Христофорчик и солдаты ушли, а мы остались вдвоем с Александром Павловичем.

Молчали.

Фашизм. Как он страшен!

Сожженные деревни и села, разрушенные города, рвы, наполненные расстрелянными женщинами и детьми. Массовые насилия, каких не знал мир. Душегубки. Это — фашизм.

Гитлеровская пропаганда кричит о каком-то «секретном оружии», которое якобы скоро должно появиться у них и изменить ход войны, но мы все убеждены, что это пустые измышления.

Гитлера уже не спасет и не может спасти никакое оружие. А если даже такое оружие появится, Советская Армия все равно одержит полную и окончательную победу.

Должно быть, о том же думал и капитан, потому что произнес:

— Когда-то великий французский писатель-философ Шарль Монтескье, умевший провидеть будущее, сказал устами одного из своих героев, что он опасается, как бы не изобрели средства уничтожения, более жестокого, чем все имеющиеся. Однако тут же добавил, что если бы это случилось, то оно вскоре было бы запрещено человеческим правом и единодушное соглашение народов похоронило бы его. Я думаю, что прошли те времена, когда маньяки, одержимые манией покорения мира, могли безнаказанно творить, что хотели!

Взошла луна, и в садах застрекотали ночные кузнечики. Альф, лежавший у ног капитана, встал и принялся нюхать запахи, долетавшие вместе с вечерней свежестью.

Мазорин внезапно замолчал и после длинной паузы и, как мне показалось, с легким сожалением, сказал:

— Уже поздно: Пора идти.

Мне стало совсем грустно…

Капитан проводил меня до машины, в кузове которой я спала, когда погода была сухая и теплая, и, пожелав спокойной ночи, удалился.

«Спокойной ночи»… Неужели я люблю его?!

У Динки-серой юбилей: она нашла трехтысячную мину.

Три тысячи мин отыскала одна собака! Сильно выросли личные счета и у других собак: Дозор — тысяча четыреста сорок, Чингиз — тысяча шестьсот, Желтый — тысяча девятьсот девяносто… А по всему советско-германскому фронту четвероногие друзья нашли миллионы мин.

Советские армейские собаки участвовали в разминировании многих городов Польши, в том числе Варшавы, Кракова, Лодзи. Это вклад советских собаководов, вырастивших для армии полноценных животных, в дело освобождения братской страны.

Раньше в нашем подразделении были вожатые-минеры «тысячники» — теперь появились «двухтысячники», «трехтысячники». Прибавилось наград у каждого.

Наш капитан уже не капитан, а майор. И я уже не младший лейтенант. Повышен в звании и Христофорчик.

Как говорится, жизнь шагает вперед.

Мы уже в Германии. Трудно передать чувства советских солдат и офицеров, когда они ступили на территорию страны, откуда выползли на нашу землю фашистские полчища. Надо быть с нами, чтобы по-настоящему понять это.

«Добить фашистского зверя в его берлоге!»

Мы — в Германии. Этим все сказано.

Война кончилась… Какое счастье! Только что поступило сообщение о полной и безоговорочной капитуляции гитлеровской Германии.

Новость принес запыхавшийся Христофорчик. Не помня себя от радости, я повисла на его толстой шее, крепко расцеловала, а он закружил меня, как маленькую девочку. Оглянулась — вижу: Мазорин пристально смотрит на меня. Подскочила, поцеловала и его. Майор смутился.

Такая новость, такая новость! Солдаты как ошалели. Стреляют в воздух, обнимаются, целуются, бросают вверх пилотки. Никто не может ни о чем другом ни говорить, ни думать. У всех на уме одно — Победа! Победа!

Хочется обнять весь мир, хочется сказать каждому что-то приятное, очень-очень хорошее, от полноты чувств. Душа поет, душа ликует, тянет на какие-то немыслимые поступки. Перецеловала чуть не всех собак. Ведь в нашей радости есть и их доля!

Тормошу их, а сама повторяю:

— Война кончилась!.. Слышите?

Война кончилась, но не для нас, минеров.

Военные действия прекратились, замолкли пушки, а нас посадили на грузовики и повезли дальше. Куда? Говорят, будем разминировать столицу одного из освобожденных нами государств. Поработайте, товарищи минеры, еще. Поработайте заодно с ними и вы, их четвероногие помощники.

Стремительный круглосуточный марш. Путь через горы, живописные долины, куда стекают хрустально-чистые говорливые ручьи. Горизонт закрыт каменными кряжами, вздымающимися и справа и слева, эхо дробится в ущельях между скал. Крутые склоны поросли кленами и дубами, на полянах цветут алые как кровь маки, целые поля маков.

Это прекрасная страна — Чехословакия, более семи лет изнывавшая под сапогом гитлеризма.

Мы движемся по следам горячих сражений. Перед нами прошли танки прославленных советских гвардейских танковых бригад, спешивших на помощь восставшей Праге. Еще дымятся сожженные фашистские «тигры» и бронетранспортеры, обломками вражеской техники завалены все кюветы. Пламя облизывает черные кресты и свастики.

Мы стремимся вперед. Скорей, скорей! А вокруг нас то тут, то там вспыхивает короткий, быстротечный яростный бой: наши части добивают рассеявшиеся по лесам остатки разгромленных эсэсовских дивизий, которые продолжают упорствовать.

Неописуема радость народа. Когда проезжаешь через селения, в кузовы летят букеты полевых цветов, пшеничные булки, головки душистых сыров. На коротких стоянках женщины в платьях с национальными узорами выносят на подносах угощение, зазывают в хаты. Ребятишки снуют среди машин, разнося глиняные кружки с молоком, пивом, и удивленно застывают на месте, увидав, что мы везем с собой полным-полно собак…

И вот — прекрасный город на реке. Каменные мосты, повисшие над тихими водами. Шпили башен. Старинный кремль на высоком холме. Широкие площади, до отказа запруженные народом, и узенькие средневековые улички, еще помнящие славные времена национальных героев Яна Гуса и Яна Жижки.

Прага. Матка мест, как говорят чехи: мать городов чешской земли. Злата Прага.