Тьма - Кук Глен Чарльз - Страница 13

Я вновь и вновь приходил и блуждал с Копченым. Время шло, но почти ничего не прояснялось. Костоправу не нравилось, что я без конца пропадаю в фургоне, но в самых разных местах происходило столько событий, что он вынужден был мириться с этим, чтобы получить информацию, в которой нуждался. Правда, настроение его было переменчиво, как бриз.

Некоторое время я делал вид, будто захворал, что должно было объяснить воронам и моим свойственникам, почему я днюю и ночую в фургоне. Вороны – птицы дурные, они соображают туго. А вот дядюшка Дой, как мне показалось, еще до того, как мы прошли сквозь южные ворота Деджагора, смекнул: что-то затевается.

Я никогда не испытывал особой тяги ни к спиртному, ни к наркотикам. В здешних краях основные религии порицали пьянство, и раздобыть здесь хмельное было не так-то просто, хотя Одноглазый справлялся с этой задачей. Меня же всю мою жизнь пагубные пристрастия отвращали и даже пугали до смерти. Всякий раз, когда мне попадается малый, привыкший заглушать свою боль, затуманивая рассудок, я начинаю бояться, как бы и мне самому не поддаться подобной слабости.

Тем паче что я пристрастился к наркотику иного рода – к той свободе от горя и страдания, которую давало мне блуждание с духом. Когда я пребывал там, в мире Копченого, все ужасы осады Деджагора и неизбывная тоска по Сари становились не более чем пусть печальными, но отдаленными и тусклыми воспоминаниями. И слабая, уступчивая часть моего «я» упорно соблазняла меня, суля – если, конечно, я продолжу работать с Копченым – окончательное избавление от боли.

Я был одновременно и счастлив, и глубоко несчастен. От родственников помощи ждать не приходилось. Тай Дэй по большей части отмалчивался, а дядюшка Дой знай твердил одно – что я должен держаться.

– Смерть и отчаяние сопутствуют нам всю жизнь, – говорил он. – Мир состоит из утрат и боли, и лишь изредка его освещают краткие, чудесные мгновения счастья. Мы должны жить ради таких мгновений и не скорбеть, когда они проходят.

– Мы должны жить ради отмщения, старый ты дурень, – возражала ему матушка Гота, бросая на меня взгляд, полный презрения. Мои чувства она щадить не собиралась. – Незадолго до смерти моя мать лишилась рассудка. Нам было бы не худо избавиться и от этого слабака.

Будучи «слабаком», я не чувствовал себя обязанным сохранять тишь да гладь.

– Держу пари, что, снова оказавшись в болоте, они каждую ночь благодарят счастливую звезду за принятое вами решение не возвращаться домой.

Тай Дэй набычился. Дядюшка Дой хихикнул и похлопал Тай Дэя по плечу.

– Что, парнишка, никак стрела угодила в цель. А тебе, Гота, я должен напомнить: нас здесь только терпят. Каменный Воин мирится с нами ради Сари. Он, но не его командир.

За последнее время я научился неплохо понимать нюень бао, но сейчас чувствовал, что упустил нечто существенное. Нетрудно было понять, что он пытается быть поосторожнее с Костоправом, потому как, ежели его допечь, он может вышвырнуть их вон. Старик вполне был на это способен. Он относился к ним не намного лучше, чем ко всему тому отребью, что вечно таскается за войсками. А этот сорт людей Костоправ считал чем-то вроде пиявок.

Но я не мог отделаться от мысли, что дядюшку Доя интересует отнюдь не только возмездие за смерть Сари и сына Тай Дэя То Тана.

Точного нашего местоположения я не знал. По-видимому, мы находились милях в восьмидесяти к югу от Деджагора и двигались по территории, лишь недавно отбитой у противника. Население относилось к нашему присутствию с тем же стоицизмом, с каким переносило последствия землетрясения. Нам пришлось произвести некоторую зачистку местности, так как подручные Хозяина Теней использовали местных жителей в тщетных попытках остановить наше продвижение. В итоге этих храбрых дуралеев некому было хоронить.

Именно тут у меня мозги набекрень и съехали. Я не осознавал этого факта, поскольку находился в фургоне: как раз в это время мы разбивали лагерь. Я занимался разведкой – следил за маневрами кавалерии Могабы, незримо присутствовал на штабных совещаниях, где он и его командиры пытались изыскать способы сделать наше продвижение по равнине Чарандапраш как можно менее приятным. У меня все их потуги вызывали усмешку – им нечего было противопоставить объединенным силам Костоправа и Госпожи. Впрочем, человека сообразительного, каким безусловно являлся Могаба, такой поворот событий наверняка не удивлял. Он неплохо изучил Костоправа, прежде чем перешел на сторону неприятеля.

Но в какой-то момент я ошалел. Уверенности в себе как не бывало. Меня словно ледяной водой окатили.

Я был не один.

Лишь благодаря некоторой «притупленности» всех чувств мне удалось не удариться в панику. Я резко обернулся – если можно так сказать о бесплотном духе – и, как мне показалось, приметил обращенное в мою сторону лицо.

Оно появилось передо мной лишь на миг, но и этого было более чем достаточно. Этакая рожа могла привидеться разве что в кошмаре. Огромная, словно коровья морда, цвета спелого баклажана, эта физиономия улыбалась всему окружающему, обнажая в усмешке чудовищные клыки. Глаза полыхали пламенем, но в то же самое время казались озерами мрака, способными утопить душу.

Я попятился – поначалу медленно и осторожно, но, заметив, что лицо оборачивается в мою сторону, устремился прочь, ища спасения в реальном мире. Испуг был столь силен, что, оказавшись в своем теле, я не испытывал ни голода, ни жажды. И не мог ничего толком объяснить – нес какую-то околесицу, лишенную всякого смысла. Старик находился неподалеку, и Одноглазый привел его в фургон как раз к тому моменту, когда я начал приходить в себя.

– Мурген, что с тобой? – закричал он. – У тебя припадок? Ты опять собрался уйти?

Коснувшись меня рукой, Костоправ ощутил неистовое биение сердца.

– Одноглазый…

– Мне только что привиделась Кина, – прохрипел я. – Не знаю, заметила ли она меня.

Смерть есть вечность. Вечность есть камень. Камень есть молчание. Говорить камень не может. Но он помнит.

Глубоко в недрах мрачной цитадели высится массивный трон из подточенного червем черного дерева. На троне восседает темная фигура, пригвожденная к нему серебряными кинжалами. Восседающий на нем погружен в магический сон, но его некогда бесстрастное лицо искажено нестерпимой мукой. В этом заключено своего рода бессмертие, за которое уплачено сполна.

Ночью, когда стихает ветер и маленькие Тени больше не прокрадываются внутрь, в крепость возвращается молчание.

Молчание есть камень. Камень есть вечность. Вечность есть смерть.

К югу от гор Бесплотия земля становилась кроваво-красной, каменистой и сморщенной, словно физиономия моей тещи. В лощинах, куда не падали солнечные лучи, лежал снег. Деревья попадались нечасто, но зато в основном такие, которые старались плодоносить даже зимой. Плоды, конечно же, были жесткими и сухими, но по мере того, как мы забирались все дальше в глушь, где не приходилось и думать о том, чтобы разжиться приличной снедью, их вкус начинал казаться вполне приемлемым. Избранный капитаном маршрут пролегал по совершенно безлюдной местности, что не могло не сказаться на качестве снабжения. К тому же, поблизости не было ни рек, ни каналов – никаких водных путей, что позволяли бы доставлять припасы баржами. Скот мы гнали с собой. Животные худо-бедно могли существовать на подножном корму, так что любителям пожевать жилистое мясо голод не грозил. Но поход только начинался, и я все более убеждался в том, что Костоправ выбрал не лучшее время для наступления.

Хуже всего приходилось тем солдатам, которым их верования запрещали есть мясо.

Утренний ветер пронизывал насквозь. Это время года явно не годилось для долгого марша. Если Могаба сумеет потянуть время, дело может обернуться для нас настоящей бедой.