Последний хранитель (СИ) - Борисов Александр Анатольевич - Страница 7

Я понял, что крыть нечем. За Танькой из соседнего дома я и сам готов хоть на край света.

— Уж поверь мне, Антон, мечты очень редко сбываются. Если это написано на роду — Колька редактором будет. Хоть ненадолго, но будет. После целого ряда «случайностей», «совпадений» и «неувязок», которые одновременно являются и звеньями каких-то других комбинаций, он получает образование, устроится на работу, будет расти по служебной лестнице. Разве он может догадываться, что вся его прошлая жизнь — всего лишь прелюдия к данности. А нужен он, по большому счету, ради одного-единственного часа.

Когда этот час придет, он даже его не заметит. Все будет обыденно, буднично. Он будет сидеть в кабинете у телефона и грустить. А в другом конце города одинокая женщина, единственная из тысяч, вдруг вспомнит, что завтра ее подруга будет отмечать юбилей. К этому ее подведут другие цепи воздействия. Она тоже будет уверена, что телефонный звонок в редакцию — это не ее прихоть.

Круг замкнулся. Дальше можно моделировать все что угодно: встречу, прогулку, свадьбу. Но и это еще не все. Что-то неуловимое в голосе этой женщины заставит нашего Кольку подумать о Таньке Митрохиной, в которую был безнадежно влюблен. Он вспомнит выпускной бал, и звуки школьного вальса. И опять-таки будет уверен, что это его личные, никому не доступные воспоминания. Посчитает, что такой же пасмурный день, аромат духов, мимолетно дохнувший из прошлого и этот тревожащий голос — опять-таки следствие, не причина. Не нужно быть великим провидцем, чтобы предсказать дальнейшие Колькины действия. Конечно же, он позвонит в дискотеку и попросит доставить к нему нужную запись или пластинку. Потом пару раз для души прослушает «Школьный вальс» и включит его в одну из ближайших программ. Да еще и подумает про себя: «Своя рука — владыка». А уже кто-то третий, услышав песню по радио, пойдет на работу другой дорогой и не попадет под автобус… Ситуация, которую я развернул, — одна из тончайших паутин величайшей сети причинно-следственных связей, многократно дублирующих друг друга. Ты хоть понял, насколько все это сложно?

Вот это я точно понял.

— Пошли что ли? — дед тяжело поднялся на ноги, и болезненно морщась, принялся растирать раненую ногу.

— Значит, это не мы идем на рыбалку, а нас туда кто-то ведет? — разочарованно выдавил я сквозь надутые губы.

— Никто никого никуда не ведет, — усмехнулся дед, — если не хочешь, можешь остаться тут. Он обнял меня за плечи и провел по щеке шершавой ладонью. — Ты шибко, внучок, не расстраивайся. Все что я рассказал, нас с тобой не касается. Мы ведь тоже… в какой-то степени игроки. Не гении конечно, но кое-чему научены.

— А можно вопрос?

— Можно. Если только один.

— Ты сам за добро или зло?

— Гм-м, — дед почему-то замялся, — видишь ли... пока что мы сами за себя.

— Это не ответ!

— Понимаешь, Антон, есть еще третий, самый великий игрок. Но он сейчас… скажем так, отдыхает. Ведь еще не закончилась ночь.

— Это Сварог? — легко догадался я.

— Сварог — только лишь имя. Одно из имен.

— Но кто же тогда, кто? — я в нетерпении топнул ногой. — Что еще может быть, помимо добра и зла? Пока не ответишь — никуда не пойду!

— Правь!

— Правь? Скажи, что такое правь?

— Ну, ладно. Если по сути: добро считает, что день это хорошо, а ночь — плохо. Зло утверждает, что ничего кроме ночи и быть не должно. А правь хорошо знает, что за ночью должен приходить день. А если этот круг разрывается, то все в этом мире не так. Понял? Пошли, почемучка. Обещаю, что ты больше не будешь задавать таких глупых вопросов...

Я прошел в радиорубку через палубный тамбур, поелозил сапожищами по влажной тряпке и включил передатчик. Пока на табло не погасла надпись «ждать», закурил ритуальную сигаретку и потянулся к вахтенному журналу…

Предчувствие надвигающейся беды нагрянуло нежданно-негаданно. Чувства тоже материальны. Они, как и все в этом мире, изменяются во времени и пространстве. Всколыхнется душа на трагической ноте, войдет в резонанс на уровне атомов и частиц… и понеслась!

Знакомый, давно позабытый звон, заложил уши. Последний раз я слышал его в том незабвенном возрасте, когда нет-нет, да ложил в штаны. В легкие хлынул поток кислорода, тело на вздохе оцепенело, а нутро растворилось в воздухе.

Я вцепился глазами в какую-то точку, стиснул зубы и ждал. Но огненный шар из моих детских кошмаров почему-то не появился. Звон постепенно сошел на нет, как будто, его и не было. Я вытер холодный пот. Попробовал отдышаться.

Ну да, рядом Исландия. Это они, горы, великие и непознанные в своем первородном величии. Время для них движется по шкале, приближенной к вечности. Их час — мой век. Они наблюдают окружающий мир в виде серых медленных волн, замкнутых в четырехмерном пространстве. Что я для них в этом мире? — едва различимое уплотнение с частотой резонанса, приближенной к их восприятию. Вот они и пытаются со мной пообщаться на древнем, как Род языке, который мной безвозвратно забыт. Что им нужно, и нужно ли это мне?

В палубном тамбуре кто-то о чем-то спорил. Уборка шла полным ходом. Пахло хлоркой и жидким мылом. Потихонечку отпустило. Я тряхнул головой, огляделся. Окружающие предметы стали приобретать привычные очертания. Но в тот же самый момент, душа поперхнулась таким неподъемным комом безысходности и тоски, что я чуть не взвыл. И все повторилось сначала. Потом еще и еще: приступ сменял приступ с беспощадной холодной цикличностью. Я больше не жил, а вычеркивал часы и минуты из жизни.

Потом я заметил, что влияние гор становится все слабей. Оклемался глубокой ночью. Ничего уже не хотелось, ничего больше не радовало. Больше суток я просидел за столом, мучая передатчик и телетайп. Как не сломался, как сумел пересилить себя. чтобы перешагнуть через это огромное «не могу»?

С той самой ночи я окунулся в далекое прошлое. Перелопачивал события, факты, слова. Народ, указывая на меня, молча крутил пальцами у виска. Ну, еще бы! Я перестал играть в карты, ни разу не прикоснулся к своей серебристой тачке. Все остальные счастливые обладатели импортного металлолома драили их до зеркального блеска.

Им это дело казалось особенно странным. Делегатом от общества прислали ко мне электромеханика Вовку Орлова.

Он начал издалека:

— Завтра приход.

— Угу.

— В твоей тачке аккумулятор нормальный? Если что, можно подзарядить.

— Не надо, и так сойдет.

Вовка был озадачен. Пару минут он думал, потом зашел с другой стороны.

— Ребята болтают, что ты так расстроился из-за того, что твою машину погрузили на полубак. В чем дело, Антон? Ты вроде как не в себе.

— Уснуть не могу, Вовка. Двое суток уже на ногах. Ты вроде бы рядом сидишь, что-то там говоришь, спрашиваешь. А мне кажется, будто с вершины горы только эхо до меня долетает.

— То я и смотрю, что глаза у тебя красные. Слушай, мне тут сестренка снотворное с собой положила, индийское, на травах. Пару колес проглотишь и уснешь, как младенец. Сейчас притащу.

Лекарство, и правда, оказалось что надо. Я прилег на диване в радиорубке, выключил свет, задраил броняшку иллюминатора.

Микроклимат на все сто процентов соответствовал той самой ночи.

...Дышащая холодом речка... скальный выступ над шпалами узкоколейки...

— Пошли, почемучка. Обещаю, что больше никогда ты не будешь задавать таких глупых вопросов...

Невозможно переписывать сны. Я знаю, что будет дальше, но не в силах ничего изменить. Тело немеет. Последнее, что еще связывает меня с реальностью, это постепенно умирающее чувство досады...

По еле заметной тропинке мы спустились к зябкой реке. Долго собирали выброшенные на берег ветки плавника. Сырые дрова не хотели разгораться. Пока закурился дым костерка, мои зубы выбивали чечетку. Наконец, дохнуло теплом. Вынырнувший за облака лунный диск, неловко шлепнулся в воду, разлился по перекату играющей светлой дорожкой. На скале, олицетворяющей противоположный берег, явственно высветился обозначенный полутенями крест.