Святая ночь
(Сборник повестей и рассказов зарубежных писателей) - Вебер Виктор Анатольевич - Страница 35

Ни в ее лице, уже долгое время отчаянно бледном, ни в безумных глазах, цветом напоминавших листья ивы — ивы плакучей, ведь она и была такой ивой, пролившей довольно слез, — ни в слабом безжизненном теле, столь странно сгорбленном, они не заметили ничего, что наводило бы на мысль о близкой смерти. Обычно присматривать за ней не было нужды. Ластения сидела, в тихом безумии уткнувшись лицом в стену у себя в комнате; они оставляли ее в таком состоянии и предавались своим неизменным занятиям: баронесса молилась, Агата плакала- каждая в своем углу. В этот день они застали ее в том же положении, в каком оставили, — лицом к стене, с широко раскрытыми глазами, — но она была мертва, душа покинула тело — бедная душа, уже почти переставшая быть душой. Увидев ее мертвой, Агата бросилась на колени перед своей лапонькой, обхватила ее руками и забилась в рыданиях, ворочая старой головой и изнемогая от боли. Мадам де Ферьоль, лучше владевшая собой, просунула руку к груди той, кого столь долго называла «моя девочка», — это так ей подходило, — чтобы узнать, бьется ли еще слабое сердечко, но тут ее пальцы что-то почувствовали… «Кровь, Агата!» — произнесла она пустым страшным голосом и показала капельки крови на пальцах. Агата оторвалась от колен Ластении, которые обнимала, и они вместе расстегнули корсаж. Ужас обуял их.

Ластения убивала себя — медленно, понемногу (сколько времени?), — каждый день все глубже и глубже вонзая в себя булавки. Они вынули восемнадцать штук, воткнутых около сердца.

Однажды, в эпоху Реставрации, спустя ровно четверть века после смерти Ластении, чью таинственную историю я вам поведал, пережившая ее и все еще находившаяся в добром здравии ее мать, баронесса де Ферьоль («Ничто не может меня убить», — с глухой горечью говорила она, упрекая пощадившего ее бога) присутствовала на торжественном обеде у своего родственника, графа дю Люда, к слову сказать, хозяина одного из лучших домов в маленьком городке Сен-Совёр, где до революции так много танцевали, и даже она, мадам де Ферьоль, тогда еще мадемуазель Жаклин д’Олонд, танцевала с красавцем-офицером в белой форме, черным ангелом, на всю жизнь одевшим ее в черное. Теперь здесь не танцевали. Другое время, другие нравы! Однако обеды давали. Обеды заменяли кадриль. Удивительно, наверно, было встретить на праздничном веселом обеде вдвойне постаревшую — от горя и прожитых лет — мадам де Ферьоль, еще более суровую и набожную, почти святую, если только можно быть святой без милосердия. Но она и была такой святой. Эта женщина, о силе характера которой читатель уже составил мнение, — враг всяческого позерства, вернулась, правда через много лет после смерти дочери, в общество, к которому принадлежала; она появлялась там, простая и строгая, но появлялась. Баронесса стоически носила глубоко в себе воспоминание, которое скрывала от других и терпела без тени жалобы, как рак, разъедающий сердце. Это было воспоминание о непостижимой, незабываемой тайне, которую Ластения взяла с собой в могилу. Никто никогда не заподозрил того, что мадам де Ферьоль знала про свою дочь, но ее больше мучило не то, что она знала, а то, чего не знала. И доведется ли ей узнать? Баронесса уже не верила в это. По ее спокойному виду никто бы не догадался, что она доживает жизнь в отчаянии. Она была уже развалиной, но величием и благородством схожей с развалинами Колизея.

«На обеде у графа дю Люд, в том конце стола, где сидела она, непроизвольно понижали голос и тише смеялись», — говорил любивший повеселиться виконт де Керкевиль, которому из уважения к этой величественной старухе приходилось сохранять серьезность. В тот вечер, на обеде, где она восседала с обычным для нее безучастным видом, царило оживление, все испытывали друг к другу симпатию, хотя компания подобралась ужасно пестрая. Это был сколок общества после эпох революции и империи, перемешавших все сословия, но на обеде никто не мучился из-за такого отвратительного политического и общественного смешения, с которым теперь никакое правительство ничего не могло поделать. Граф дю Люд глубокомысленно называл свои обеды «собранием трех сословий» — здесь и правда собиралось духовенство, дворяне и, наконец, представители третьего сословия. На обедах царили сердечные отношения и все были расположены друг к другу. В этом маленьком городке люди были добродушнее, чем в соседнем Валоне, что в четырех лье от Сен-Совёра, где каждый захудалый дворянин считает себя паладином Карла Великого и вас не пригласят отобедать, прежде чем вы не предъявите грамот, удостоверяющих ваше благородное происхождение.

Подтверждением моих слов может служить то, что как раз на этом обеде, где гости не брезговали касаться друг друга локтями, между маркизой де Лимор, по происхождению самой благородной из всех присутствовавших женщин, и маркизом де Пон л’Аббе, чей род восходил к незапамятным временам, располагался гость молодцеватого бравого вида, предки которого много веков крестьянствовали в Нормандии, — сам он, однако, пообтесавшись, заделался настоящим парижским буржуа. Его белый пикейный жилет красовался между маркизой и маркизом, как серебряный гербовый щит между двумя щитодержателями, из которых роль единорога одесную исполняла маркиза, роль борзой ошуюю — маркиз. Этот парижский буржуа приезжал в Сен-Совёр дачником, проводить досуг; нажитое состояние давало ему досуг, хотя он охотно спустил бы это состояние ради удовольствия заново его нажить. Теперь он скучал, болея особого рода болезнью, — то была тоска коммерсанта, продавшего свое дело.

Он на самом деле прежде был коммерсантом и, подумать только, бакалейщиком, но бакалейщиком высокого полета. Он был бакалейщиком его величества Наполеона, императора и короля в годы его наивысшей славы, и содержал лавку, десять лет смотревшую, не мигая, на стоящий напротив дворец Тюильри; сейчас лавка вместе с другими домами площади Каррусель приказала долго жить, как, впрочем, и сам дворец. Однако высоко мнивший о себе императорский бакалейщик, который сидел развалясь и разглагольствовал за столом графа дю Люда, наподобие славного малого Туркаре[10], ни фамилией, ни видом не походил на бакалейщика. Фамилия у него была генеральская — Бой. Провидение, иногда позволяющее себе шутить, предвидев появление императора Наполеона, сочло, что будет остроумно, если сахар и кофе ему будет продавать человек по фамилии Бой. Это что касается фамилии. Но у провидения возникла и другая прихоть: сделать из бакалейщика одного из красивейших мужчин своего времени, когда на редкость красивыми были вообще все мужчины, что нам в пику доказали своими полотнами Давид и Жерико. На парижских кухнях его прозвали «каррусельским раскрасавцем-бакалейщиком». Осанка его была под стать фамилии, а выправка такова, что в эпоху Империи, когда он выходил из кафе на углу улицы Сен-Никез, где проводил вечера за игрой в домино, и на голове у него была складная шляпа-цилиндр, которую в ту пору носили все, а на могучих плечах — широкополое пальто с золотым галуном на воротнике, часовые в аркаде Тюильри брали на караул, как перед генералом; на потеху друзьям он отвечал на их приветствие с уморительно серьезным лицом, с величавым видом — ни дать ни взять вылитый генерал. Однако очень быстро из генерала он превращался обратно в бакалейщика. У него был мозг бакалейщика, в котором отродясь не было ни одной мысли, чем и объяснялось его крепкое здоровье, хотя ему перевалило за шестьдесят. Правда, он нередко сидел с закрытыми глазами, словно погрузившись в себя и сложив руки на животе, всем своим видом демонстрируя пиршество мыслей, но, господи, что это была за трапеза и что за едоки! Несмотря на пустоту в голове, он был хитер, как всякий нормандец, и прятал свою хитрость за дураковатым видом, который смеха ради умел на себя напускать. Этот тип, добавлявший к фамилии Бой имя Жиль, дураком не был. При императоре он оказал множество мелких услуг нормандским дворянчикам, с которыми он вел себя неизменно уважительно и которые из благодарности скупали для земляка корнишоны. Иногда некоторые из них даже передавали ему прошения и петиции, потому что думали, будто у него есть связи во дворце; но все его связи ограничивались кучером Мусташем и Зое, негритянкой Жозефины. Он не лишился своего состояния, когда пала империя, которая его кормила. В 1814 году он отрекся от лавочки, как Наполеон — от империи, но бакалейный Наполеон, в отличие от императора, не вернулся с Эльбы, — так и не вернувшись, он умер от холеры в 1830 году.