Танкисты
(Повесть) - Баскаков Владимир Евтихианович - Страница 26

— Ну?

— Просьба тут одна.

— Ну, давай просьбу.

— Да не моя это просьба. Ротный из вашего корпуса после ранения на станции комендантом сидит. Просил за него слово замолвить, чтобы отозвали его. Надоело в тылу сидеть. Боевой ротный.

— Фамилия?

— Старший лейтенант Мальцев.

— Мальцев, Мальцев… Что-то, брат, я не припоминаю такого.

— Он мне сказал, что его на Калининском фронте зимой в окружении ранили. У меня тут записано (Боев вынул из кармана зеленую книжечку): бригада полковника Куценко. Второй батальон.

— У Куценко, говоришь? То настоящий был командир. Большой смелости человек. Ну, раз у Куценко служил этот твой старшой, вызовем его. Пусть воюет. Не жалко. Подготовь телеграмму. Я дам подписать генералу. Да и я, кажется, помню твоего Мальцева. Он рябой?

— Да, с рябинками, маленький.

— Он самый. Помню. Пиши.

Боев был рад, что выполнил это поручение; он помнил о нем всю дорогу, пока догонял эшелоны корпуса. Тоскующий комендант напомнил ему обстоятельства собственной журналистской судьбы.

После окончания курсов, готовящих комсоргов батальонов, его направили на Калининский фронт в политотдел армии генерала Поливанова. Добрался до фронтовой зоны Боев довольно быстро — оказалась попутная машина прямо из Москвы. Но в политотделе, куда он явился, все были заняты — началось наступление, в прорыв вошел мехкорпус генерала Шубникова. Боев чуть ли не целый день ходил по полуразрушенной деревне, где размещался политотдел, но никто с ним заниматься не хотел — всем было некогда. Наконец полнеющий военный в очках, с тремя шпалами на петлицах, поднялся из-за стола и сказал:

— Ну что мы парня гоняем. Пусть берет машину с подарками и везет в корпус Шубникова, в политотдел. Потом мы с ним разберемся. Так что давай действуй.

Боев сперва был несколько обескуражен странным поручением. Какие подарки? Зачем? Но потом понял, что речь идет о присланных трудящимися новогодних подарках, которые надо раздать бойцам-танкистам на переднем крае. Он разыскал шофера — тот спал в сенях одной избы. Вместе они погрузили в кузов машины мешки, туго набитые маленькими мешочками с подарками, и тронулись в путь.

На заснеженной дороге произошел тот трагический случай, который он запомнил навсегда. Прорвавшаяся на тыловые коммуникации мехкорпуса немецкая танковая колонна сбила с ходу машину, опрокинув ее в кювет, — водитель был убит сразу при ударе, Боев, тяжело контуженный, очнулся, когда колонна уже ушла. Он с трудом добрался до деревни, а оттуда, переночевав и немного придя в себя, прошел по снежной целине — дороги были захвачены немецкими танковыми заслонами — к своим. В мехкорпус Шубникова он так и не попал — его отправили в госпиталь: контузия оказалась довольно тяжелой. После госпиталя он прибыл в Москву, и в Главпуре решили направить его в Иваново на курсы военных журналистов — учли незаконченное филологическое образование. Уже весной Боев работал в дивизионной газете на Западном фронте.

В полуразрушенном селе размещалась редакция, и Боев каждую ночь уходил на передовую, которая была в трех километрах от редакции, а утром возвращался с корреспонденциями и заметками красноармейцев.

Началось наступление, но не очень удачное. Продвинулись километров на шесть-семь. Редакция тронулась с места, но вскоре надолго застряла в лесном полузаброшенном хуторе — фронт застыл в глухой обороне.

Во время вылазки на передний край, когда Боев решил изучить и описать приемы и методы знатного дивизионного снайпера, неразговорчивого чуваша Василия Иванова, и долго сидел с ним рядом в норе, укрытой ветками, они попали под огневой налет. Иванов был убит, а Боев легко ранен — затронута осколком ключица. Потом госпиталь. И, наконец, назначение, которое пришлось ему по душе, — в мехкорпус генерала Шубникова. Он был рад этому назначению потому, что считал — у танкистов иная жизнь и иная война…

Из дома, на ходу пристегивая портупею с пистолетом, вышел генерал Шубников и, не замечая корреспондента, сказал Бородину:

— Начальство приехало.

Они сели в «виллис» и минут через пять были у стоящего отдельно бревенчатого домика с окнами, завешенными маскировкой, через которую пробивался яркий электрический свет.

Три «виллиса» и бронетранспортер стояли у ворот.

На пороге Шубникова встретил адъютант. Он был явно взволнован:

— Командующий.

— Знаю.

Шубников и Бородин, оправив кителя, прошли через сени в горницу, ярко освещенную лампочкой от танкового аккумулятора.

За столом в расстегнутом кожаном реглане и без фуражки сидел генерал Рокоссовский. Поодаль на скамье — начальник политотдела корпуса полковник Кузьмин и начальник связи подполковник Синица.

Шубников не видел командующего с тридцать седьмого года, но тот почти не изменился — та же высокая, поджарая спортивная фигура, та же несколько смущенная улыбка.

Доложил по форме.

Командующий встал и очень приветливо, как-то даже не по-военному пожал ему руку.

Видно было, что командующий сразу узнал Шубникова, едва тот появился на пороге комнаты. Хотя, наверное, не так просто было узнать в этом массивном генерале с обветренным, почти красным лицом длинного, худого, совсем юного командира эскадрона, который в летнем палаточном лагере бежал навстречу ему, командиру 7-й кавалерийской дивизии имени Английского пролетариата, и, поддерживая шашку, докладывал, что вверенный ему эскадрон занимается боевой и политической подготовкой.

Позже, командуя кавалерийским корпусом, он узнал, что его бывший комэск Шубников стал танкистом, командует отдельным танковым батальоном: они иногда встречались на окружных партийных конференциях.

Потом в более чем двадцатилетней его строевой службе был перерыв, происшедший, разумеется, не по его вине, но когда в конце сорокового года его вновь назначили командиром того самого корпуса, с которым расстался три года назад, то он с удовлетворением узнал, что в соседнем механизированном корпусе заместителем командира дивизии — его бывший подчиненный, полковник Шубников.

Перед самой войной ему, прослужившему всю свою армейскую жизнь в кавалерии, пришлось тоже пойти на танки, формировать механизированный корпус — армия спешно перевооружалась.

И хотя его мехкорпус не был полностью укомплектован техникой, в памятное утро 22 июня он, не теряя ни часа, сосредоточенно вводил в бой под Луцком, Дубно и Новоградом-Волынским вверенные ему дивизии. Он старался не терять выдержки, не срывался и требовал спокойствия от подчиненных. Но, как кадровый военный, сразу понял, сколь грозную силу представляет собой противник и какая страшная и долгая предстоит война. Опыт давал ему возможность видеть то, что иные тогда не видели и не могли видеть, и, может быть, этот опыт помогал ему быть сосредоточеннее и спокойнее, чем иные из тех, кто был теперь старше его по должности, — в ту пору, в середине тридцатых годов, когда он уже командовал корпусом, они принимали батальоны и полки.

Но июньские дни и ночи выявили тех командиров, кто потом, позже, смог взять на свои плечи тяжкий груз великой войны.

Уже в июле маршал Семен Тимошенко, старый боевой товарищ по Белорусскому военному округу, отозвал его с Юго-Западного фронта на Западный фронт: на древней смоленской земле развернулось упорное сражение.

Там, в районе Ярцева, Дорогобужа, Ельни, были спутаны карты и схемы плана «Барбаросса», составленного специалистами войны, считавшими себя наследниками Мольтке и Шлиффена. И колеса и колесики точных инструкций, строгих наставлений и неукоснительных приказов, где предписывалось во столько-то часов ноль-ноль минут выйти туда-то, на такой-то рубеж, такую-то водную преграду, с ходу ее форсировать и окружить такие-то русские дивизии, — эти колеса и колесики вдруг завертелись медленнее, чем надлежало им вертеться, а иные заскрипели и даже дали трещины.

Он командовал под Ярцевом сперва группой дивизий, прибывших с востока, а затем армией, и его имя впервые было упомянуто в сводках информбюро.