Голова бога (Приазовский репортаж) (СИ) - Марченко Андрей Михайлович "Lawrence" - Страница 51

Отчего-то рядом рыдает ребенок. Конечно же — французы такие подлецы, что и детей мучить будут.

Болит сердце… Ну а отчего бы ему не болеть… Болело все тело, еще было очень жарко. Французы его пытают? Надо бежать, бежать, бежать. Сил нет, но он пытается подняться с жесткого ложа, почти удается встать на ноги, но враги успевают схватить его…

Ему дурно, и душа едва держится в теле. Зачем они его так мучают?..

— Конкордия, — шепчет он.

Хоть бы увидеть ее перед смертью, — думает Аркадий.

И странное дело — ее лицо действительно проступает в полумраке комнаты. Она отирает его пот, батистовым платочком смахивает слезы со своего лица.

Но что она тут делает — неужто она в сговоре, вместе с ними?

Аркадий тянет к ней руку, почти касается, но жест этот отнимает остаток сил и он проваливается в кромешную темноту…

Когда в следующий раз Аркадий очнулся, было вполне светло. Он лежал на тонком матрасике, положенном поверх сундука. В небольшой комнате было убрано. Пахло влагой — наверное недавно мыли полы. Окна в кружевных занавесочках, герань на подоконнике, дверь открыта, но завешена простынкой, чтоб не налетели мухи. Стол, стулья, кривоватые, но основательные. Кровать под стеганым одеялом… Жили тут хоть и побогаче, чем Аркаша, но тоже не роскошествовали.

Но он же в плену! — возникла мысль. — Он должен бежать немедленно!

Может быть, он и побежал, да только путь к побегу выглядел чрезвычайно простым. Аркадий остановился, размышляя, в чем подвох.

В темном углу что-то заворочалось. Глаза, ослепленные светом из окна, не сразу рассмотрели мужчину, качающего колыбель. В ней посапывал ребенок. Мужчина был курчав, но с залысинами, худощав, с тонкими чертами лица, горбатым носом.

— Bonjour… — произнес он, увидав, что гость проснулся.

В углу стояла корзина с фруктами, уже подвядшими, пакет в котором обычно носят хлеб, но уже пустой, без хлеба.

— Хотите воды? Поешьте немного. Вам больше нельзя. Ce принесла ваша Femme. Вы звали ее. Красивая…

— Конкордия? — в пересохшем рту язык ворочался с трудом.

Хозяин кивнул. Она все же была тут.

С помощью хозяина удалось сесть на кровати. Хозяин же подал жбан с родниковой водой, хлеба, сыра, колбасы…

Тело болело по-прежнему все, но уже совсем иной, глухо болью. И еще была вселенская усталость, словно Аркадий ворочал мешки, а не лежал здесь…

— Сколько я тут?

— Четвертый день.

Хозяин закурил трубку — самую простую, сделанную из кукурузного початка. Аркадий поел — съел хлеб и сыр, но от жирной колбасы отказался. В ней отчего-то мерещилась шерсть. Попросил еще воды и снова прилег. Голова кружилась, но туман в ней будто развеивался.

— Вы ведь француз… — проговорил юноша. — Арман, кажется, Дюфор…

Француз печально улыбнулся.

— Дюфор. Андрей Афанасьевич…

Лет пятнадцать назад Арман Жак Дюфор был подающим надежды студентом-натуралистом, в меру бойким, уверенным в себе юношей.

Мир менялся — разве не так?… Паровозы, пароходы, телеграф… Наполеон Бонапарт, хотя его кости еще не успели как следует истлеть, со своими армиями, кремниевыми ружьями смотрелся как абсолютный анахронизм. Впредь, — полагал Дюфор, страны будут захватываться исключительно силой разума. Грохот орудий сменит звон монет, шелест ассигнаций и кредитных билетов.

В юношеском максимализме Дюфор серьезно полагал, что человек разумный, ученый даже с минимальным капиталом может добиться почти всего. К таковым, в первую очередь, он относил именно себя.

Он ежечасно ждал шанса, какого-то знака, озарения, которое позволит ему баснословно разбогатеть. И однажды в глаза Арману бросилась вещь совершенно очевидная на первый взгляд, и незамеченная остальными скорей всего по недоумию.

А именно: земли Приазовья хотя и находились несколько северней Бордо, но значительно южнее Шампани. Степной характер местности подтверждал обилие солнечных дней, а наличие рек указывало на возможность орошения.

И тем же летом он отправился в путешествие к Азовскому морю. Домой он вернулся к осени донельзя воодушевленный: климат оказался даже более жарким — вроде испанского или даже марокканского. Но в самый жаркий день, источая прохладу, неспешно к морю свою воду несли реки. Не могло быть и малейших сомнений в плодородности здешних почв: в степях Приазовья совершенно до неприличных размеров вызревали арбузы и дыни. И что самое приятное: земля стоила совершенную безделицу. И, не откладывая дело в долгий ящик, Дюфор оформил купчую на десять десятин земли. То была нераспаханная степная целина, да склоны над рекой (купленные вовсе за бесценок) — совершенно непригодные для посева пшеницы, но просто созданные для виноградарства.

Конечно, какой-то виноград туземцы выращивали и даже гнали из него какое-никакое вино. Но на вкус француза и вино и плоды, из которых оно делалось были слишком терпкими, невкусными.

Остаток осени и зиму Дюфор провел в сборах, а по зимней, еще не весенней, распутице отправился в путь. Весь его багаж составляли книги по виноделию и виноградные саженцы, выписанные из Шампани и Аквитании.

Предприятие не сулило мгновенного обогащения, но Арман Дюфор твердо верил в свою звезду: при должном усердии и трудолюбии уже через пять лет он не будет знать ни в чем нужды, а еще через десять — пировать на серебре, слать какую-то мелочь своим родственникам. И уж точно: девушка, отвергшая когда-то его ухаживания, умоется в один день слезами.

…Сначала все шло хорошо. Виноградная лоза, совершив путешествие в тысячи километров, счастливо принялась и пустила побеги. Арман дневал и ночевал среди заблаговременно расставленных шпалер, представлял, как это место преобразиться через год, два, десятилетие. На отдыхе, когда мускулы отказывались перекапывать и рыхлить землю, он воображал этикетки для будущих бутылок вина, выдумывал марки. Даже свой домик он поставил поближе к виноградникам, на холме, за рекой, над Бахмутским трактом. И для путешественников по этой однообразной дороге появился новый ориентир: «недалеко от того чокнутого французика».

К Арману изредка заезжали помещики, зазывали к себе и, ничуть не смущаясь тем, что француз не в силах пока отплатить ответным гостеприимством, потчевали обедами. Однако вместо благородных вин малороссийские помещики предпочитали суровейший местный самогон.

…А потом случилась катастрофа.

Нет-нет, все началось будто бы нестрашно: с листопада и дождя, с осенней распутицы и луж. Ничего такого, чего бы Арман не видел у себя дома. Хотя ему, как натуралисту, следовало обратить внимание, что дожди начались чуть раньше, были они чуть холодней, что приазовская осень за свое дело взялась немного более рьяно, нежели ее французская коллега в лесу Фонтенбло.

Короче, в середине декабря ударили морозы. Собранные на зиму дрова сгорели за три недели. Снега не было, но зарядили ледяные дожди, а еще до Рождества ударили такие морозы, что ясно стало: этого холода кусты винограда не переживут.

Француз принялся копать землю, закаменевшую от мороза, пытаясь выковырять из нее побеги винограда. Что-то ломалось, что-то он сносил в свой домишко. На ледяном ветру он, конечно же заболел, и пытаясь, согреться вынужден был часть спасенных кустов сжечь в печке. Но то помогло слабо, поскольку мечта о виноградниках довольно успешно боролась с самосохранением.

В конце концов, его спас сосед-помещик, заехавший поздравить соседа с Рождеством. Дюфора он застал в горячке, в просто ледяном доме, и, преодолев сопротивление, увез к себе в имение. Охапку кустов из рук француза смог вынуть только врач.

Весной, когда растаял снег и прилетели грачи, Арман осмотрел свою землю, и понял, что разорен, что мечта разбилась не в мелкие осколочки, а рассыпалась в прах. Его земля напоминала кладбище.

Он хотел стреляться — но не было пистолета. Думал удавиться — но потолки в его домишке были низкими, а достаточной высоты и прочности дерева не имелось вблизи. Речка же не давала шансов утонуть. Да и вода в ней была еще холодной.