Голова бога (Приазовский репортаж) (СИ) - Марченко Андрей Михайлович "Lawrence" - Страница 43

Но одно дело — возить сигары да кружева. Совсем иное — укрывать беглого поселенца, почти каторжанина? Слыханное ли дело? С иной стороны ничего смертельного не произошло, никто не убит. Велик ли убыток империи, что какой-то мятежник скрылся за границей. Наверное, все же имеется.

— Мы должны об этом сообщить властям.

Уверенности в голосе не было.

— Матка Боска, зачем же? Прошу вас, не надо!

— Потому что это неправильно, это — преступление.

— Ах, прошу вас! Да какое же это преступление? Если бы он остался в Сибири, он бы умер. Кто бы за это убийство ответил… Подождите… У меня есть вам что сказать. Городничий говорил, будто вы ищете убийц Ситнева?..

Аркадий насторожился.

— Да, а что?..

— Кажется, я был последним человеком в городе, который видел Ситнева живым…

Через десять минут, а может четверть часа, Аркадий и Ладимировский вернулись в студию. Ники ждал их там, скрашивая время чтением. В его руках лежал карманный томик Байрона на языке автора. Книга была прекрасна: в кожаной обложке, с золотым тиснением, на дорогой кремовой бумаге с красивейшими рисунками.

— Читаешь на английском? — удивился Аркадий.

— Выучил в госпитале. Там такая скука обычно, — зевнул Ники. — А как раз взял книгу в бою… Трофей, стало быть. Смотри, тут есть даже кровь прежнего владельца.

Николай развернул книгу и действительно показал бурые пятна.

Ну, вот надо же, — подумал Аркадий. — На что был сорвиголовой Николай в детстве, а надо же — все равно взрослеет. Пройдет годы, он вовсе остепенится, женится. И в чинах немалых будет рассказывать своим отпрыскам о бесшабашных делах прошлых лет.

Но далее Ники удивил Аркадия еще более.

— Я даже от безделия попытался занялся переводами! Вот, послушайте!

— Дальше не перевел. Каково? Мне кажется, что вполне недурственно.

Перевод был дрянным, однако же Аркадий счел за лучшее с товарищем согласиться.

— К тому же, на стихи, оказывается, падки дамочки… — улыбнулся Ники.

— А ваш какой любимый поэт? — спросил Аркадий у художника. — Небось, Адам Мицкевич?

Художник взглянул на Аркадия странным взглядом — ему показалось, что юноша намекает на брата. Ведь Мицкевич тоже бунтовал, и сослали бы его в Сибирь, если бы он не уехал в Европу.

— Нет-нет. Пожалуй, Денис Давыдов, — ответствовала художник, возможно льстя чувствам Ники, служившего, впрочем, не в гусарском, а в драгунском полку. — А вот, положим, кого из российских поэтов вы, Аркадий, считаете величайшим?…

Аркадий задумался:

— Конечно же Жуковского. Потом… Наверное все же Крылова — его стихи столь назидательны. Затем Пушкина или Лермонтова.

Вообще-то стихи Пушкина и Лермонтова Аркадию нравились куда больше, чем нравоучения дедушки Крылова. Но так было заведено с младых ногтей: юношеству пристало восхищаться баснями Крылова.

— Лермонтов подавал значительнейшие надежды. Но он вел себя как юнец, как юнец же погиб. И романчики со стихами у него юношеские, — заключил Ладимировский.

— Чепуха это все! И Лермонтов и Пушкин куда ценней Крылова с Жуковским, — возразил Ники. — Они писали простым, человеческим слогом, они ближе к нам, простым людям.

Ладимировский посмотрел на Ники с удивлением: в былые времена Николашу можно лишь под страхом отцовской трости загнать читать стихи. Однако же следующая фраза сказала всем, что перед ними все тот же, знакомый с детства Николай:

— А вы читали срамные стихи Пушкина? Это ведь почти Барков!

Хохот был ему ответом: это же надо — чуть не величайшим русским поэтом у Николая был Барков, который, как известно, жил грешно, а умер смешно.

— Ну, вот и все… — сказал Аркадий, когда они вышли на улицу. — Не смею больше задерживать. Удачи вам с вашей дамой сердца.

— А отчего мы хоть заходили?

Аркадий пожал плечами: Ладимировский просил хранить его тайну. Ответно юноша заметил, что тоже не заинтересован в огласке своих поисков. А скажешь что-то, так потянется другое. Оставалось врать или молчать.

— Заходил поговорить о живописи. Ну а после — еще о поэзии поговорили.

— Аркадий, вам бы еще хорошо зайти к доктору, — ответил Ники, устраиваясь в седле. — Вы точно не едете со мной в имение?..

— Нет, не еду. А зачем же к доктору?

— А затем, что вы странный! Два раза странный!

Белел парус одинокий в тумане моря голубом. И туман этот полностью устраивал владельца паруса.

Утро было ранним, туман еще не развеялся с ночи, солнце едва оторвалось от косы, и всем добропорядочным жителям губернии полагалось спать. На то и имелся расчет: прибытие шаланды должно было пройти никем незамеченным. И набрав полные паруса ветра, кораблик выскочила на мелководье, замедляясь, заскользил по песку, сокрытому волнами, оставляя след, словно саночки на снегу. Прибой тут же принялся истреблять следы недавнего возмущения, приводя песчаное дно в равновесное состояние.

Капитан определенно был доволен собой. Он вполне удачно провел плаванье. Вчера в ночи ему за туманом послышалось жаркое дыхание английских паровых машин. Убрали паруса, прижались к берегу, укрылись в полутьме. И действительно, через четверть часа из тумана показались английские фрегаты, прошли мористей и скрылись за косой.

Казалось — долгий путь пройден, самое сложное позади. Остались какие-то пустяки, мелочь, после которой можно разговеться, выпить да закусить.

Но радость капитана оказалась преждевременной — облокотившись спиной на перевернутую лодку, сидел юноша. Он что-то рисовал в записной книжке. Капитан заметил его слишком поздно, чтоб дать команду отвернуть. Да и не стал бы этого делать. Опасность представляла лишь засада, а это была безусловно не она.

Моряки спрыгнули в волны, матерно высказались об ее температуре, обросший раковинами якорь бросили в отмель. Спрыгнул и капитан, не спеша подошел к лодченке, заглянул в записную. На странице изображено было море, парус. Юноша уже сделал набросок и теперь споро добавлял детали, тени. Получалось довольно похоже.

Капитан присел рядом, достал трубку. Из кисета набил ее табаком. Затем вынул огниво, выбил на трут искру. От образовавшегося огня поджег трубку, сделал первую, самую вкусную затяжку. Команда, меж тем, делово принялась разгружать баркас. Ящики с чем-то звенящим таскали в сарай, около которого сушились весла и сети.

Избавившись от части груза, шаланда поднялась, закачалась на волнах. Течение тут же попыталось утащить шаланду в море, и теперь якорь был совсем нелишним.

Прирезать этого свидетеля?.. — размышлял капитан.

Море, не смотря на нынешнюю безмятежность, было местом жестоким. Замеченных в краже рыбы из сетей, заматывали в те же сети, для верности обматывали линем или якорными цепями, а после — топили. Иногда сходились над волнами в абордажных схватках за ценный груз. Но чаще за обиду, нанесенную на берегу, кровь лилась в море. Оно все стерпит, свидетелей нет. Что называется — концы в воду.

Команда надежная, не выдаст, но вот зачем на душу брать такой грех?.. Время ждало. Наконец, набросав зигзаг чайки над парусом, юноша аккуратно спрятал карандаш, закрыл блокнот, сказал как бы никому:

— Уездное попечительство о народной трезвости было бы очень опечалено, узнав, что в добавок к местному вину, самогону и водке, на наше побережье пребывает и заморское зелье.

Уездное попечительство состояло из «синих чулочниц», преимущественно престарелых или некрасивых дам, кои собирались два раза в неделю, дабы попить чаю и посетовать на глупых мужланов. Пиком их деятельности был заказ и раздача листовок о вреде алкоголя. С этим сборищем в городе никто не считался, а городничий так и вовсе брал их на смех.