Иначе — смерть! - Булгакова Инна - Страница 7

— Именно что неизвестно. Альтернативный вопрос можно сформулировать по-другому. — Четкий и ясный ум ученого работал в полную силу. — Или эта семья сумасшедшая, или кто-то довел их до гибели. Поскольку меня, Катя, больше всего занимает твое состояние — тебе решать. Или успокойся на первом предположении, или проведем расследование.

Она не колебалась.

— Расследование.

— Ладно. Тогда перечисли пункты обвинения в той знаменитой застольной речи.

Катя сосредоточилась.

— Не пункты, а… ощущения. Вот сейчас в этом зале он судит убийцу. Кто же он? Он не скажет, эта тайна умрет вместе с ним. Тут он резким жестом выбросил вперед левую руку.

— Левую?

— Я обратила внимание еще на занятиях: он левша.

— Он указал на кого-то?

— Конкретно — нет… на стенку, на дверь… в общем, я не поняла. Он накажет его жалкой страшной жизнью. У него есть доказательства вины подсудимого — опять этот жест — «ночь, улица, фонарь, аптека», в которой яд… угрюмый дом, угрюмый вход… Он следил за кем-то и увидел мертвого человека в кресле, который улыбался. И еще — скользящую тень в ином измерении. Он любит «Наполеон» и предлагает выпить. Все.

— Вообще-то бред, — констатировал Вадим.

— Бредовая пародия на обвинительную речь, — уточнила Катя. — Юноша собирался в юридический. Бред, пародия, ну, в голове звенело от выпитого — все так. Кабы не его собственная смерть. И записка, оставленная на моем столе.

— Может, он ее и вправду выронил, когда они с девицей танцевали?

— Он потом не танцевал, после спальни. Да и не в этом дело: он же сказал, что судит убийцу сейчас, в этом зале… — Она помолчала и выговорила, наконец, потаенную мысль, — то есть кого-то из нас.

— Катюша, не волнуйся, это бред. Если б здравый человек знал, подозревал, ну, хотя бы сомневался — он бы изложил все следователю после гибели отца! Или вам в ту пятницу, если б убедился позднее.

— Он же пишет! — закричала Катя. — «Я убедился сегодня».

— В чем?

— «Увидев запечатанную…»

— Да почему не раскрылся? Почему «эта тайна умрет вместе со мной»?

— Ты прав, я психопатка.

— Я никогда ничего подобного…

— Тогда почему мне так страшно? — перебила она с отчаянием. — Ты уже не первый спрашиваешь меня, знала ли я раньше этого юношу. Нет и нет, клянусь!

— Катюша, ради Бога! Кто тебя еще спрашивал?

— Агния.

— Этой-то что надо?.. Неужели за столько месяцев никак язык не вспомнит?

— Да вспомнила, блестящие способности.

— Так откажи! Всем им откажи. Я найду тебе новых учеников, нормальных.

— Ага! Ты их тоже подозреваешь.

— Я тебе уже сказал: или та семья больная, или… твоя компания вправду подозрительна. Этот мальчик… он же любил следить за людьми?

— Вот он кого-то и выследил, — прошептала Катя, — «увидев запечатанную тайну мертвых».

И Катина семья, и Вадима были, так сказать, неполноценные: и в той, и в другой ранние разводы. Зеркальное отражение судеб, где по характеру Ксения Дмитриевна играла роль отца, а робкий папа Кати — мягкой мамочки.

Ксения Дмитриевна, соскучившись, не выдержала, и по ее приказу: «Дети, чай готов!» — они перешли к Адашевым. Катя отдыхала в нежнейшем старом кресле рядом с кушеткой, на которой обычно полулежала хозяйка. Здесь тоже охватывал мир детства, в котором почти ничего не менялось, только больше порядка, чем у Кати, и обстановка богаче и изысканней (ихний папа, сбежав, вторую семью не завел и, хотя у своих имел прозвище Скупой Рыцарь, кое-что «выделял» от избытка: крупнейший историк, доктор, профессор и проч.). Новым был светильник на круглом инкрустированном столике: полоски фольги под напором воздуха трепетали, извиваясь, как гибкие огненные змейки, играя на лицах красноватым неземным излучением, в котором собеседники казались выходцами из ада, ухаживающими за Катей с истинной заботой и любовью: ее вишневое варенье, ее конфеты «Дюймовочка»… лимон — обязательно… Катюше крепкий на ночь не надо… Здесь все помнили о ее привычках и причудах — и Катя незаметно для себя расслабилась.

Мать с сыном очень похожи — сухощавые, высокие, черноволосые (у Ксении Дмитриевны уже полно седины), глаза черно-карие, чуть косящие, губы узкие, алые… Яркие лица, может, не очень красивые, но резко индивидуальные — выражение доброты и нежности — такие лица не забудешь никогда.

— Сейчас, конечно, полно сумасшедших, — говорила Ксения Дмитриевна, в изнеможении откинувшись на кушетку. («Что-то она стала сдавать!») — Скажете — у нас время катастроф. Но я-то поездила по свету, я знаю: так везде. На мир надвигается безумие.

— Ну, мам, ты как Сивилла…

— Дима, я чувствую. Бердяев писал, что люди делятся на две неравные части: меньшинство, остро чувствующее зло и страдание мира, и остальные — равнодушные. Мы, к сожалению, относимся к первой категории.

— Ты претендуешь на духовный аристократизм, — сдержанно отметил сын.

— Не я претендую, а душа ощущает зло. Что заставляет вас с Катюшей заниматься судьбою, уже посмертной, этого несчастного мальчика?

— Меня заставляет Катя, — он засмеялся.

— Нет, серьезно?

— Я закурю?

Женщины кивнули; взметнулось пламя зажигалки, мрачно-пепельный дым от сигареты красиво вписался в красноватое мерцание светильника.

— Так вот, дорогие мои. Меня заинтересовал убийца.

Ощущение расслабленной неги исчезло, Кате стало внезапно холодно.

— Не увлекайся и не увлекай Катю, — строго заметила Ксения Дмитриевна. — Мальчик покончил с собой. Мы с твоим отцом, Катюш, не раз обсуждали эту проблему — о своевольном конце.

— Человек не имеет права распоряжаться… — Катя осеклась, осознав, что цитирует записку Глеба.

— Ну, конечно, язычество. Кто-то из древних заметил, что люди более велики, чем боги, в одном: боги бессмертны, а мы по своей воле можем оборвать свою жизнь.

— И чужую, — вставил Вадим. — Наследственное самоубийство представляет интерес для психиатра. А вот организовать такую убойную и безукоризненную операцию мог только гений.

— Гений? — возмутилась Ксения Дмитриевна. — Человек с душевной порчей. «Гений и злодейство — две вещи несовместные».

— Вполне совместные, к сожалению: гений и переводится как «демон». Вычислить этого демона и уничтожить — вот благородная цель. Вырваться, хоть ненадолго, из этого круга повседневной пошлости…

— Вырывайся в творчестве.

— Мне этого мало.

Ксения Дмитриевна оглядела «детей», вздохнула и властно переменила тему, и Катя стала успокаиваться, покуда из убаюканного состояния ее не вывел вопрос Вадима:

— А который мы имеем час?

Ксения Дмитриевна вышла с чашками на кухню — она терпеть не могла часы, этот символ убегающего времени; сын, напротив, любил точность — крикнула:

— Десять без пяти.

— А где твои японские? — поинтересовалась Катя у Вадима.

— A-а, подарил, дурак, по пьянке, — он улыбнулся совершенно по-мальчишески. — Поехали проветримся?

Поздний вечер пронзительно свеж, мокрый ветерок врывается в боковое окошко с чуть приспущенным стеклом; фонари, как водянистые огни в аквариуме, на миг озаряют его лицо, тонкие нервные пальцы на руле (на безымянном — тяжелый перстень, давний подарок папы-коллекционера; «Королевский, — хвастался Димка еще в школе, — видите инициалы: принадлежал Карлу Великому!»). В лицо ей ударили капли, подгуляло бабье лето. Но всё равно хорошо, только голова разболелась.

— Дим, я тебя не понимаю. То ты мне советуешь сменить круг лиц, отстраниться, то сам вдруг…

— Ты не отстранишься, чувствую. Значит, я с тобой. Ну, самоубийство, согласен, ну, мания, а мы создадим собственную фантазию, правда?

— Нет, я хочу реальности.

— И какой ты себе ее представляешь?

— Глеб пришел в мой дом за кем-то, за кем отследил полгода назад.

— То есть ты связываешь две смерти?

— Да.

— Что же мешало ему прийти раньше?

— Трудно сказать… Та слежка происходила в темноте. «Темно, сумерки», — он сказал. Если не смог сразу отыскать нашу улицу… или полгода отыскивал того человека и пришел за ним по пятам.