Иначе — смерть! - Булгакова Инна - Страница 2

— Это по поводу вашей деятельности праздник? — И высморкался в носовой платок.

— Да, это повод.

— И давно вы так вот действуете?

— Как?

Глеб поморщился и провел рукой по лицу.

— Голова дико болит.

— Вы явно простужены, возьмите анальгин в аптечке, знаете, в прихожей?

Наконец прибыл Мирон с черной бутылкой «Наполеона». «Последний штрих!» — провозгласил и водрузил. Затем — Агния. Они с Дунечкой были в экстравагантных лосинах и лаковых туфельках, с мужскими стрижками, почти безволосые; задымили разом. Потом юная пара принялась выделывать коленца под крутой рык Майкла Джексона — кассету принес коммерсант и теперь угрюмо наблюдал. Агния что-то тихонько и интимно говорила Алексею.

Стреляло шампанское («За благородную деятельность Учителя!» — Мирон) и благоухали ликеры («Вот напьюсь, — Агния — и, может, сегодня засну»)… словом, потекло застолье. «Банальная вечеринка, — вспоминала сейчас Катя, — веселый временный союз людей малознакомых, но бойких». За исключением ее самой и, пожалуй, молчаливо попивавшего рядом с Агнией Алексея. А что пил Глеб? Да то же, что и все. Покуда не напился.

— Зачем вам экстрасенс? — убеждал Агнию Мирон, попыхивая сигарой и поблескивая золотом на пальцах, с головы до ног закованный в натуральную черную кожу, как в броню. — Есть великолепное западногерманское лекарство — бессонницу как рукой снимает.

— Ну нет, что немцу здорово, то русскому — смерть.

— А я люблю риск, люблю людей рисковых, а, Дуняш?

— Я тоже люблю, — Дунечка расхохоталась бесшабашно: кофейный ликер действовал.

— Ну вот поглядите, мадам! А вы…

— Я — мадемуазель.

— Пардон. Такая женщина предполагает неоднократное замужество.

— Человек предполагает, а Бог располагает, — мрачно и не к месту вставил Алексей.

— И вы б на мне не женились? — изумилась Агния с ласковым смехом.

— Ни на ком.

— Нет, я человек нормальный и люблю женщин, — доложил коммерсант, — потому и вечный холостяк. Дамы! — Разлил «Наполеон» по рюмкам. — С вами трое мужчин, необремененных, учтите… редкое везение. Итак, я пью за прекрасных дам!

— Чтоб они сдохли! — продолжил Глеб в выпивальной паузе.

— Мальчику больше не наливать, — приказал Алексей. Именно приказал — с властными интонациями в голосе.

Глеб обиделся и, прихватив рюмку с коньяком, удалился в спальню, ненадолго — на время томных ностальгических переборов — «и слишком устали, и слишком мы стары и для этого танца, и для этой гитары…». Это коммерсант предложил «тряхнуть стариной под Вертинского» и медленно закружил Дуню; а Алексей, вспомнив все-таки, кто тут хозяйка, с церемонным поклоном пригласил ее.

Танго с шипением иссякло. На миг они застыли — две пары в объятиях и Агния с сигаретой на диване — в дверях стоял «юноша бледный со взором горящим».

— Дамы и господа! — начал он вдохновенно и грозно, с прононсом от насморка, словно пародируя некоего знаменитого обвинителя. — Мы присутствуем в этом зале для справедливого и беспристрастного суда над убийцей! Вы удивлены как будто? А я утверждаю и буду стоять на своем: по сути, по совести это убийца!

— Ну, дает! — воскликнула Дунечка, нарушив странную зачарованность, но не разрушив: все расселись по своим местам, приготовившись слушать дальше.

— Это кто ж такой плохой? — подбодрил Мирон и обвел широким жестом сотрапезников. — Выбирайте!

— Эта тайна умрет вместе со мною, — Глеб указал куда-то на выход, в сторону прихожей. — Но убийца тем не менее должен быть наказан — жестоко и изощренно. Не мгновенной казнью — о нет! — жизнью. Я требую наказания жизнью — жалкой, страшной, без просвета!

Его страстный тон заражал, и подвыпившая компания с азартом включилась в игру.

— У вас есть доказательства вины подсудимого, сэр? — вопросил Мирон деловито.

— У меня есть все! — Опять этот жест, как указующий перст. — «Ночь, улица, фонарь, аптека», в аптеке яд. Вам это ни о чем не говорит?

— Петербургский период русской литературы, — отчеканила Агния. — Сильный и ядовитый. По свидетельству Чуковского, в блоковской аптеке красовалась крошечная имитация отравленной Клеопатры.

— Это московский период, — сказал Глеб как-то горестно. — Я люблю выслеживать людей, понимаете? Какое упоение! — воскликнул, вновь входя в какую-то роль. — Какое сладострастие: он не знает, а ты про него знаешь все. Почти все.

— Так вы сыщик или обвинитель, сэр?

— И то, и другое. — Юноша привычным судорожным жестом провел по лицу. — Я про что?.. Да! Я вдруг увидел ту улицу, по которой проходил когда-то, но тогда было темно, сумерки, я запомнил угрюмый вход во двор и угрюмый дом.

— Вы следили за убийцей, сэр? — Мирон поддерживал игру, но уже без азарта, словно уловил (все, наверное, уловили) в этом припадке красноречия некий странноватый подтекст.

— Я следил… Вот представьте: ночь, в окне горит настольная лампа, в кресле улыбается труп, и какая-то тень скользит в каком-то ином измерении. А записка уже написана, и все продолжают жить как ни в чем не бывало. — Глеб смотрел в одну точку — на какой-то предмет на пиршественном столе. Вдруг расхохотался. — Безумно люблю «Наполеон», давайте выпьем!

— Пожалуй, на сегодня достаточно. — Алексей встал, одернул велюровый пиджак, как гимнастерку. — По-моему, наш праздник подошел к концу. Предлагаю помочь хозяйке.

— Нет, нет, я сама, — Катя тоже поднялась, нервы на пределе, единственное желание — поскорее бы ушли.

И все будто почувствовали, стряхнули наваждение, наступила обычно преувеличенная суматоха расставания. Наконец вышли оживленной гурьбой — и она осталась одна.

Душевная сумятица чисто внешне выражается в хаосе бытовом, житейском, для Кати привычном, но тут она превзошла себя: с ожесточением убирала, мыла, чистила, сгребала с тарелок и выбрасывала в мусорное ведро остатки, собирала бутылки (кстати, выпили не так уж много, во всех емкостях что-то осталось, а вот недопитый «Наполеон» исчез — видать, владелец соблазнился и забрал), отнесла соседке штопор (свой затерялся куда-то) и села на диван в кабинете, бесцельно уставившись в черное окно. Но едва успела она поддаться жалости к самой себе, как по-междугородному отрывисто и резко завопил телефон.

Друг детства обычно давал отчет о каждой своей поездке — но как вовремя сейчас! «Прогулки по Петербургу, созерцаю Казанский собор и Аполлона в Летнем саду». — «А весной, помнишь, ты звонил, языческие боги были еще заколочены». — «Скоро заколотят, осень. Ты знаешь, так пронзительна и терпка эта смесь морской свежести и болотного душка…»

Словом, вспомнилось ей под впечатлением: «Ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь». «А ведь только десятый час, заметила, положив трубку; праздник окончился рано».

Если не считать припадка красноречия, Глеб вел себя нормально; расстались нормально, но он не поднимал глаз (наверное, было неудобно за эту пьяную вспышку), вдруг посмотрел прямо в лицо — и ей почудилась скрытая боль в ярко-синих зрачках.

«Я не удивлена, — повторяла сейчас Катя, машинально прохаживаясь взад-вперед, взад-вперед от окна к двери. — Но поражена».

Раздался входной звонок.

Пришел Алексей — да, его время, четыре часа. В своей «афганке», замкнутый, настороженный, молчаливый, — ну, прямо офицер на спецзадании. Сели за перевод сказок Киплинга, он отвечал с долгими паузами, ошибками, она впервые потеряла терпение.

— Алексей Кириллович, зачем вам нужен английский?

— Мало ли что человеку нужно.

— Так занимайтесь же!

— Если будете раздражаться, потеряете клиентуру.

— Уже теряю. Вам известно, что Глеб отравился?

— Как это?.. Он умер?

— Да. Кажется, вы не очень удивлены.

— Удивлен. А откуда вы знаете?

— От следователя.

— Вас вызывал следователь?

— Вызвал на завтра. Если он отравился в моем доме…

— А как же другие? — Невозмутимое спокойствие Алексея, кажется, начало нарушаться. — Мы с вами живы.