Последняя свобода - Булгакова Инна - Страница 19

— Леон, прости и запомни: ничего у нас с ней не было за двадцать пять лет. Ничего.

— Тогда что прощать? Юность?

Он молчал.

— Что прощать, Гриша?

Он повернулся и ушел в дом.

А я поплелся по знойной улице. В сонном воздухе, в зелени на обочине, за оградами, во всем летнем пестром пространстве ощущался тайный страх. Студенческие страсти, роковые цифры — 25 — кружили голову не ревностью, не злостью — ужасом. Как помнил я безрассудство и смелость моей Марго — на какую сделку пошла бы она, какой шантаж стерпела? Только ради сына. Ему двадцать четыре. Господи, как я одинок! Из скорбного списка действующих лиц и исполнителей я мысленно вычеркивал одного за другим, одного за другим…

Я стоял посреди кабинета смотрел на камень. В прихожей послышались приглушенные шаги. Резко распахнул дверь. Мария.

— Вас можно на минуточку?

Она пожала голыми плечами, блестящими от загара. Неловко мне было смотреть на нее, страшно, потому что, кажется, не знал я женщины желаннее — и ненавидел ее за жуткую эту зависимость, и презирал себя, твердя: «Ты сыщик, сыщик, сыщик — ничего больше!»

Мария вошла и уставилась на письменный стол. Каким-то сверхъестественным путем — клянусь! — я уловил симптомы: страх и азарт.

— Что это?

— Тяжелый серый камень.

— Ну — и что дальше?

— Возможно, тот, из письма, понимаете? Видите, какой необычный? С нашей улицы, я его узнал.

— Леон, — заговорила она низким своим, волнующим голосом; я отошел от греха подальше и сел в кресло, — расскажите мне все. Я никому не скажу.

И я чуть было не поддался, да опомнился вовремя, душой и плотью ощущая опасность, исходящую от нее.

— Пока особенно нечего. Но вам первой — обещаю.

Я соврал — и золотой блеск глаз приглушился, почти погас.

— Знаете, где его Коля нашел? На озере, на том берегу. Вам он встречался?

— Кто?

— Камень.

Она о чем-то задумалась.

— Мария!

— Я вспоминаю сон. Рассказать?

— Пожалуйста.

— По ночной улице идет человек, ветер развевает черные одежды. Под фонарем он оборачивается.

— И вы его узнаете?

— Я видела только губы — крупные и красные.

— Ну, это какая-то аллегория, слишком для меня умная.

— Это очень страшный сон.

— Страшный?

— Его одежда в крови.

— Да разве ночью на черной одежде видна кровь?

— Так ведь это сон.

Мне вдруг стало ее жаль.

— Вы всю жизнь прожили с Праховым?

— Да. Мама с папой погибли в автомобильной катастрофе. По вашему роману все потомки должны погибнуть — до какого колена?

— По моему роману грех убийцы взял на себя другой убийца — и проклятие перешло на него.

— То есть вы даете мне шанс пожить?

— Не надо, Мария.

— Вы же меня изобразили?

— Скажем банально: свою мечту.

— Неужели вы меня совсем не помнили?

— Помнил. Ребенком. Подростком — вы заходили к Коле. И еще я запомнил девушку во дворе в белой шубке. А не узнал, потому что был тогда в запале… не связал с вами.

— Дедушка вышел у вас очень живой и зловещий, но вы не все угадали.

— Например?

— У нас не было драгоценной чаши для причащения, вообще ничего церковного, ни одной иконы.

— А если он от вас прятал?

— Зачем? Он сам от всех прятался, от чужих, конечно. От жизни. Вы в чем-то усложнили, а в чем-то упростили его образ. Дедушка не был вором, он горел за мировую революцию.

— Что-то я за ним не замечал.

— В юности.

— Знаете, мировая революция отлично сочетается с деяниями из Уголовного кодекса и требует золота и золота. Он вам рассказывал о своей юности?

— Об этом — нет.

— Отчего же вы так уверены в его чистом «горении»?

— Я так чувствую, я его люблю.

— И похоронили в Спасском монастыре?

— Мне про монастырь Юра сказал.

— Понятно. Может быть, вы все же поведаете, о чем написал Прахов в завещании?

— Это не завещание, просто записка в запечатанном конверте. На конверте написано: «Машеньке вскрыть после моей смерти». Текст: «Моя дорогая девочка! Прошу о последней милости: тело мое сжечь, а прах развеять над водой, чтоб памяти обо мне нигде на земле не осталось. Твой дедушка». И подпись.

— И все?

— Все.

— А состояние?

— Какое состояние?.. Кооперативную квартиру с обстановкой он отдал мне еще при жизни, по дарственной.

— А деньги? Драгоценности?

— Леон, вы романтик. На сберкнижке у дедушки осталось пять тысяч.

— На что же вы живете?

— На аспирантскую стипендию. И подрабатываю на кафедре. Сейчас у меня отпуск.

— Мария, похоже, вас обокрали.

Она усмехнулась, обожгла меня усмешкой, прошлась по кабинету, взяла с кушетки картину, вгляделась.

— Вам все мнится византийский потир с каменьями?

— Но ведь кто-то хотел погубить вашего прадеда. За что?

— Да ничего подобного! — Она оглянулась через плечо, я опустил глаза. — У вас перепутался литературный вымысел с действительностью после убийства… или до?

— Убийства Марго?

— А что, было еще одно? Два? Три?..

— Как странно вы говорите, Мария. Вы надрываете мне сердце.

— Правда? Это хорошо.

На смуглом прелестном лице мелькнуло выражение жестокости; а ведь только что передо мной была такая милая доверчивая девочка. Контраст раздражал и мучил.

— Почему вы унесли Нестерова из спальни? Побоялись осквернить «Отрока» нашим грехом?

Первый порыв мой тогда и был таков, угадала.

— На картине была кровь.

— Вы бредите? — Доверительный тон уже давно сменился на прежний — небрежно-вызывающий. — Чья кровь?

И я сорвался, отрезав, как последний мужлан:

— Не твоя!

Мария обронила картину на кушетку и ушла. И слава Богу! Я положил руки на стол (отметив, как дрожат пальцы) и невидяще уставился в окно. Оставим студенческие страсти, на старости-то лет! Однако все вслушивался в тишину дома, и все мерещились мне шаги… хотя хождения над головой с некоторых пор прекратились.

Старый дом словно поскрипывал еле-еле слышно, постанывал — мой ровесник: предыдущий драматург, сталинский сокол, построил его в сорок седьмом на гонорары от своих дубовых драм. Я жил полегче и писал в более легком жанре… Вот, кстати, кто идеально разбирался в моем почерке — Марго. Комедии на машинке перепечатывала она; прозу — я сам, поскольку работал над текстом и в процессе печатания.

Но зачем она отдала кому-то рукопись… или сказала, где лежит ключ от ящика стола? Под пытками? Не выдумывай! Стоило пытать и красть, чтоб потом подложить. А может, все проще? Она взяла тетрадку в спальню почитать, пытаясь таким опосредованным путем проникнуть в тайну Прахова. Но у меня другая смерть, другая. В действительности убийства не было. И кражи не было — утверждает Мария — не было драгоценностей. Ну, это вопрос темный. С Марией все темно, все мрак. Русалка.

Не отвлекаться!

Итак, преступления не было — а что было? Что видела Марго? Во-первых, приоткрытую дверь (при пяти-то замках — старик явно боялся призраков). А если Кощей в предсмертной агонии успел подползти к двери и отпереть… тогда его заметил бы с площадки Коля. И зачем, спрашивается, тащить мертвеца в кабинет к камину?.. Кажется, существует одно-единственное объяснение: хитроумный хозяин не доверял таинственному посетителю («прятался от чужих») и, прогремев для виду замками, оставил на всякий случай квартиру незапертой.

А что посетитель был, и была какая-то сделка, доказывает поведение Марго: доброжелательно относясь к соседу, она, однако, не вызвала «скорую», не известила бабу Машу и Марию и соврала сыну.

«Сын» — вот на какую удавку поймал ее убийца.

Так ведь убийства не было.

Проклятье!

Допустим, старик, умирая, в чем-то успел обвинить посетителя. В чем? Кражу, если она и состоялась, доказать впоследствии невозможно, коль о ценностях никому не было известно. А главное — инфаркт миокарда — дело абсолютно неподсудное.