Последняя свобода - Булгакова Инна - Страница 17

— Никто.

— Значит, никто не смог бы подыграть. Вот после чтения — да.

— Я уже ни в чем не уверен. Кто-то проявляет нездоровый интерес к рукописи.

— Но разобраться в твоем почерке!

— Есть такой специалист по моему будущему наследию — Григорий Петрович Горностаев.

— И он тайком прочитал еще тогда, до твоего дня рождения?

— Это невозможно. Вся соль в том, что сцену смерти я закончил одновременно со смертью Прахова. Мы с убийцей действовали синхронно.

— Так не бывает.

— Так было.

— Пап, я все думаю над кульминацией, как ты выразился. И не понимаю главного. Что бы ни случилось со стариком, что бы мама там ни видела, это не было убийством. Так за что она погибла?

— Может, явилась свидетельницей кражи церковных ценностей, например. Ты бережешь свою девочку, не можешь ее разговорить и помочь мне. Или ты ее боишься?

— Кого — Машку? Не смеши.

— А тебя не смущает, что она — наследница Прахова?

— Это, — он подчеркнул, — меня не смущает.

— Что-то другое? Что?

Коля молчал.

— Коля, ты-то хоть будь со мной откровенен!

— А ты со мной откровенен?

Тут я облился холодным потом, благословляя ночную тьму, и — была не была! — спросил хрипло:

— На что конкретно ты намекаешь?

— На твой роман.

Ну, «в зобу дыхание сперло»!

— Какой роман?

— О Прахове.

— Ничего не понимаю!

— Да ну? — Тут сын как будто сжалился и переменил тему (постыдная исповедь опять сорвалась): — Она сказала, что получила урну с прахом прадеда, она его называет дедушкой, в крематории и закопала в земле того монастыря.

— Закопал Юра, знаешь?

— Наш пострел везде поспел. Машка ни в чем таком не замешана.

— Сомневаюсь.

— Да где бы они сожгли второй труп? — спросил он шепотом.

«Замешана» — «не замешана», а мыслит в том же направлении, что и я. Три древнейших стихии: вода, земля, огонь. «Огонь сильнее», согласен, но в наших условиях и «сложнее», если можно так выразиться.

— Камень я беру с собой, — сказал Коля.

— Да, конечно. Может, это улика, может, кто и клюнет. Уже в полной тьме зашагали мы по рыбацкой тропинке, нащупывая направление в тусклом свете фонарика. Шли долго — да, километра два, не меньше — и молча. Уже на нашей улице я спросил:

— Коля, а как ты все-таки наткнулся на камень? Ученик тебя на след навел?

— Может быть. Правда, в тот момент я о нем не думал.

«А о Марии?» — хотел я уточнить, припоминая его рассказ о позапрошлогодних событиях: побежал звонить дяде Васе, вернулся, Мария на той стороне напротив мостков. Русалка. Хотел, да расхотел. Беда моя в том, что ни с кем я не могу быть откровенен до конца — по их ли вине, по своей ли, — не могу.

А тяжелый серый камень я водрузил на свой письменный стол в кабинете, боясь, надеясь и воображая: кто-то войдет, увидит — и я непременно почувствую смертный страх его, энергию разрушения, азарт убойной охоты.

Я миновал заросли шиповника (впрочем, какие заросли — все брито-стрижено), Аллочки нет, поднялся на крыльцо, позвонил. Дверь открыл издатель в домашнем виде, в тапочках, небрит, седоват. Чем он берет женщин, черт? Надо думать, сугубо мужскими достоинствами, этакий интеллектуал-хищник.

— Доброе утро. Ты свободен?

— Доброе. Я по воскресеньям дома работаю.

— Намек понял. Я тогда с Аллочкой пообщаюсь.

— Ей нездоровится, — Гриша подумал. — Готов уделить тебе полчаса.

Это сказал большой босс, с солидным достоинством. А когда-то, студентами Литинститута, в общаге вместе пропадали, делились последним рублем, последней пачкой сигарет… Бедная счастливая юность со жгучими спорами до рассвета, стихами и застольями, и надеждами, надеждами…

Прошли в кабинет: попросторней моего и письменный стол побольше, а вместо стеллажей — застекленные шкафы с присборенными розовыми шторками изнутри, целый угол занимает новейшая японская техника. На какие шиши, хотелось бы знать…

Уселись в кресла, закурили, Гриша спросил устало как-то и суховато:

— Концовку принес?

Я разозлился отчего-то и заговорил официально:

— Григорий Петрович, из достоверных источников мне стало известно, что я рогоносец.

Он усмехнулся.

— Сочувствую, Леонтий Николаевич, но помочь ничем не могу.

— В какой-то мере можешь искупить. Потому что это лестное звание я заслужил и благодаря тебе.

Непроницаемое ироническое лицо. Я всегда подозревал, что Гриша — сильный противник (достаточно вспомнить темпераментные, нередко уничтожающие его статейки), но когтей друга на собственной шкуре еще не испытывал.

— Ну, было, каюсь, — он улыбнулся. — Господи, неужели тебя волнует то, что было двадцать пять лет назад? Ты ж ее у меня и отбил.

— Оставим студенческие страсти. Источники этой пикантной информации у меня совсем свеженькие, с писательским душком.

Зеленые глаза за стеклами блеснули; я понял, что Милашкину у Горностаева не печататься. Но совесть моя не затрепетала, потому что ни при какой погоде Гриша секретаря печатать бы не стал.

— Господи! — вновь упомянул он Божье имя всуе. — Артур… Конечно!

— Ты ему, кажется, чем-то обязан?

— Это к делу не относится. Леон, ничего такого не было, клянусь!

— А что было?

— Я купался вечером на озере, как обычно.

— Когда?

— Позапрошлым летом, дату, естественно, не помню. Появилась Марго.

— У вас было свидание?

— Да ну! Возвращалась со станции, из Москвы. Ну, посидели, поболтали… — Он помолчал, потом добавил: — Посмеялись. Помню, действительно, Артур с очередной своей пассией проходил. Девочка — майская заря. Как он таких на старости лет…

— Вы на пляже смеялись?

— На пляже. Почти. Чуть в сторонке.

— В кустах, значит?

— Леон!.. — Он засмеялся.

— Я говорю: в кустах?

— Ну, рядом рос куст.

— Какой?

— Ну, знаешь!.. Ну такой: с маленькими листиками, в розовых цветочках.

— Наверное, бересклет.

— Да какая разница?

— Мне нужно знать место, где вы встречались.

— Да не было этого!

— Ты любил Марго?

Большой босс снял очки и принялся протирать стекла пальцами. Потом сказал ее фразу, которая так потрясла сына:

— Я любил любовь.

— Ты! Грязная скотина…

Он вдруг рассмеялся; от этого смеха у меня мурашки поползли.

— Любил, Леон. В прошедшем времени. Все кончено, с этим все покончено.

— Тебя так поразила ее смерть?

— Меня поразил твой роман.

— Не только тебя, — я пристально наблюдал за ним. — В вечер исчезновения Марго к нам в сад явился черный монах.

— У тебя была галлюцинация?

— Я в это время набирался за упокой Прахова. Но некто монаха этого видел.

Горностаев вздрогнул.

— Этот ряженый убил Марго?

— Ишь ты, точное какое словечко подобрал. Во что нарядился ряженый?

— Я тебя не понимаю, — отрубил он угрюмо.

— Не понимаешь? А скверный почерк мой понимаешь, а?

— Как старый литератор, как издатель, наконец, я действительно поднаторел во всяческих скверностях.

— Поднаторел. Ведь ты лазил в мой сундучок.

— Нет!

Любопытно, что мое странное заявление его не удивило, не возмутило.

— Лазил. Ты прошлый раз проговорился: «Остальные рукописи у тебя перепечатаны». Откуда такая осведомленность?

— Да обычное предположение. Любой профессионал, окончив вещь, возится с нею, лелеет, любуется, никак не может расстаться.

— Заткнись! Ты подложил туда коричневую тетрадь. Что доказывает твоя фраза: «Огонь сильнее». Ты сжег три страницы… или хуже?

— Что хуже?

— Труп.

— Ты настоящий писатель, Леон, фантаст, — Гриша вдруг как-то успокоился. — По старой дружбе я тебе простил «скотину», ты не в себе… но «убийцу»… не советую!

— Ты мне еще будешь советы давать?

— А вот скажи — только честно: ты ни разу в жизни не испытал внезапного бешеного влечения?

— Аленьку твою я не совращал.