Испытание на верность
(Роман) - Клипель Владимир Иванович - Страница 16

Важно понять это вовремя, чтобы не входить в конфликт, попять, что вместе с правами общество одновременно налагает и обязанности. Несложная истина, а вот постигается некоторыми с большим трудом.

Когда Крутов вернулся в отделение, между ним и Ковалем установились строго официальные отношения; обращались не иначе, как «товарищ боец» и «товарищ командир». Один требовал, другой выполнял, ни на йоту не отклоняясь от уставных положений. О теплоте чувств, не родившихся с первых дней, теперь поздно было помышлять, хотя оба делали вид, что между ними ничего не произошло. Крутов унял свой гонор и в душе был рад, что Коваль оставил его в покое. А тягот службы он теперь не боялся: здоровье хорошее, силенка есть, дело свое знает.

В ноябре завьюжило, пришла настоящая зима. Мороз накрепко сковал землю, заледенил окна в казармах. Солнце всходило поздно, окутанное морозным туманом. Дым из труб, поднявшись немного вверх, будто натыкался на невидимый потолок и растекался, накрывая поселок пеленой. На станции звонко скрежетали колеса застоявшихся за ночь вагонов, паровозы окутывались облаками белого пара. Кусты, деревья, провода одевались в толстый слой пушистого инея. Зябко нахохлившись, отсиживались воробьи под застрехами поселковых крыш.

Роте выдали лыжи. Все занятия, кроме политической подготовки, при любой погоде проводились в поле. У каждой роты было свое излюбленное место, где занимались тактикой, огневой и строевой подготовкой. Уставы и материальную часть оружия учили возле костров. Руки и лица обветрели, огрубели, и бойцы превратились в настоящих сибиряков, по крайней мере с виду.

Только беспечностью молодости можно объяснить, что ни Крутов, ни его друзья не придавали значения тревожной атмосфере, тем тучам, которые сгущались у западных границ Родины.

После оккупации Румынии в октябре 1940 года между гитлеровскими войсками и Красной Армией на всем протяжении от Балтийского до Черного морей не оставалось других, третьих сил. Перед Красной Армией повсюду теперь стояла фашистская Германия.

Несмотря на это, жизнь в небольшом сибирском гарнизоне текла мирно, своим чередом, со своими маленькими тревогами и заботами. Не считаясь с простыми человеческими желаниями подольше поваляться в постели утром, побыть в тепле, командиры приучали бойцов к суровым испытаниям, мало представляя, когда они наступят.

В воскресенье, хотя рассвет еще и не намечался, дневальные, собравшись вместе, дружно загорланили:

— Па-адымайсь!

Враз взлетели одеяла на парах, бойцы, подхватившись, поспешно одевались. Некоторые еще сопя накручивали обмотки, а в разных концах казармы уже загомонили командиры отделений:

— Выходи строиться на зарядку!

— Товарищ командир, — окликнул Коваля Сумароков, — сегодня можно на зарядку в рубашках?

— Никаких рубах! — коротко отрезал Коваль и скомандовал: — За мной!

За дверями туман, тускло проглядывает свет электрических лампочек, освещающих двор. Мороз обжигает голое тело, от взмахов леденеют пальцы.

— Товарищ командир, уши отмерзают! — Это снова Сумароков: никак не смирится, что даже в воскресенье не дали поваляться лишних полчасика. — Давайте бегать!

— Молчать! — одернул его Коваль. — Делай раз, два, раз, два! — и — Сумарокову: — Будешь много разговаривать, оставлю тебя еще на один комплекс.

Больше никаких претензий, лишь энергичнее взмахи, приседания, прыжки, чтобы и в самом деле не обморозиться. В заключение два круга вокруг казармы бегом. Отделение бежит, сбиваясь в гурьбу на поворотах. А возле умывальника уже веселый гомон, толкучка — не пробьешься.

— Давай, давай, не задерживай! — подстегивают задние тех, кто захватил место у сосков. Пар поднимается над разгоряченными телами, скапливаясь под потолком в сырое облако.

После завтрака в роту пришли Туров и Кузенко. Оба веселые, разрумянившиеся от мороза, свежевыбритые.

— Внимание, товарищи! — объявляет Туров. — Сегодня кросс отменяется.

Каждое воскресенье все подразделения полка во главе со своими командирами бегали на лыжах по двадцать километров. Это обязательно для всех без исключения, в порядке подготовки ко всесоюзному армейскому кроссу. Хотя для такой пробежки требовалось всего два с половиной часа, но после этого ни о каких прогулках уже и думать не хотелось.

И вдруг кросс отменен. Ур-ра! Качнуть командира!

Бойцы сгрудились вокруг лейтенанта, вот-вот подхватят его на руки и качнут. За приятную весть — не жалко. Туров, глядя на сияющие лица, смеется сам, отмахивается от протянутых к нему рук и — уж быть добрым, так до конца, — предлагает:

— Кто желает пойти в город, можете взять увольнительные.

Листвянная не город, но побродить часика два по поселку — удовольствие не из последних.

— Пашка, идем? — толкнул Сумароков Крутова под бок.

— Ага. А ты? — такой же толчок Лихачеву.

— К чертям собачьим, хоть письма сегодня напишу.

Письма — дело святое. Глотку освежающего воздуха подобны письма. Они скрашивают однообразие солдатских будней. Чьей бы рукой они написаны ни были — нежной заботливой рукой матери, мужественной ли рукой друга или девушкой, с трепетом в сердце осмелившейся послать в дальнюю дорогу свой робкий поцелуй, — все равно они волнуют солдатское сердце. Только надежда на ответ заставляет бойца просиживать за письмами большую часть своего свободного времени, хотя его только-только, чтобы успеть пришить оторвавшуюся пуговицу, полистать книжку. Вот почему ни отговоров, ни уговоров — только вздох сожаления: «Ну, что ж…»

Крутов и Сумароков взяли увольнительные. Однако компания распалась тут же. Кузенко подозвал Сумарокова:

— Надо сходить в школу. Там затевают вечер самодеятельности, а у них нет хорошего гармониста. Просят выручить в порядке шефской помощи.

Сумароков озорно блеснул глазами:

— А на чем? На собственных… — Он сделал непристойный жест, но Кузенко сегодня тоже добрый и в ответ на грубость лишь рассмеялся:

— Там у них что-то есть, посмотришь сам…

С увольнительной в кармане Крутов за порогом в нерешительности остановился: куда идти, зачем? У каждого своя компания, свои планы.

На Татарскую гору — лысые высокие холмы, за которыми лежал поселок, поднималась группа молодежи — лыжники.

Крутов бегом вернулся, сбросил шинель, взял лыжи и помчался туда. На ходу не замерзнешь и в гимнастерке, к тому же солнышко уже поднимается над холмами, все ярче проглядывает сквозь искристую изморозь. Что он за боец, если поедет кататься в шипели? Умри, но фасон держи!

На вершине горы смех, шутливая возня, визг девчат. Взявшись за руки в цепь, они мчатся вниз. На ходу цепь рвется, дальше лыжницы несутся какая куда.

Крутов оттолкнулся как можно сильней, чтобы сразу набрать скорость, и припустил вдогонку. Впереди, пригнувшись, скользила девушка в зеленом ватнике и белом пуховом платке. Поверх шаровар на ней темно-синяя юбка, на ногах валенки. Поравнявшись, с ней, Крутов подхватил ее под руку: «Быстрей!»

Не оглядываясь, чтобы не потерять равновесия, она мягко, но настойчиво высвободила руку, продолжая мчаться вниз. Скольжение само собой замедляется. Поворот, чтобы затормозить, — и они оказались лицом к лицу.

У девушки румяные, как спелый ранет, щеки, вздернутый носик. Черные локоны непокорно выбиваются из-под платка. Поправляя их, она строго глянула на Крутова, и вдруг взгляд ее темных блестящих глаз потеплел, губы тронула улыбка.

В чем дело? Где-то он уже видел и эти глаза в окаймлении мохнатых ресниц, и нежный овал смуглого лица. Но где?

Силясь припомнить, он пробормотал первое, что пришло в голову:

— Неправда ли, отличная стоит погодка…

Вероятно, это было столь нелепо, что она принялась стаскивать с руки перчатку, прихватывая ее белыми и ровными зубками, чтобы только не расхохотаться ему в лицо.

— О, конечно, не только погода, но и кусты, снег…

— Иринка, сюда! — позвали ее подруги.

— Иду! Сейчас! — отозвалась девушка и, насмешливо поклонившись, направила свои лыжи туда.