Дневник забайкальского казачьего офицера. Русско-японская война 1904–1905 гг. - Квитка Андрей - Страница 13

Штабные лошади не расседлывались, потому что ночью ожидалось нападение неприятеля. Чтобы заседлать, не торопясь, требовалось от пяти до восьми минут, имея же, впереди сторожевое охранение, даже при внезапном нападении, часть располагала бы достаточным временем для седловки, навьючивания и выступления к сборному месту. Чем же оправдывалось приказание не расседлывать, т. е. не давать необходимого отдыха лошадям и содействовать сбитню спин?

Объявлено приказанием по отряду, что все части должны собираться у северо-западной околицы города, если будет зажжен сигнальный костер.

Мое положение было довольно затруднительное; я не имел возможности собственными средствами забрать все свои вещи, полк отказался прийти мне на помощь и я не мог доверить вещи кому-нибудь из жителей

Саймацзы, потому что они относились враждебно к казакам за разные притеснения и потравы полей и огородов. Этот жгучий вопрос я решил обсудить завтра, а теперь было поздно, и нужно было отдохнуть на случай, если бы японцы потревожили нас ночью.

16 мая. Вестовые узнали, что китайские арбы, доставившие продукты для штаба дивизии, возвращались сегодня в Ляоян. Без переводчика было трудно объясняться с китайцами, однако моим казакам удалось сговориться с одним из них, и он за двадцать пять рублей взялся доставить мои вещи в Ляоян. Опять пришлось делать перекладку и отложить в сторону все то, что не было необходимо сейчас; сюда я причислил пару вьючных чемоданов с мундирами и орденами, которых в отряде не носили. Сложил я эти вещи на арбу и, заплатив вперед за доставку, вручил китайцу записку князю Урусову, адъютанту генерала Куропаткина, в которой просил его оставить вещи у себя на время. Владелец арбы не опасался хунхузов, он боялся только, что наши солдаты могут отнять у него поклажу вместе с арбой и мулами. Я ему выдал пропуск, который он показывал на этапах, что дало мне возможность проследить, что вещи были действительно доставлены им в Ляоян, но тут след был затерян. Потом я опять напал на след: в одном из складов общины в Харбине смотритель припомнил, что между вещами частных лиц была золотая казачья шашка в сером замшевом чехле, по его описанию, совершенно схожая с моею, но она и, вероятно, вместе с нею и другие мои вещи кем-то были взяты и на этот раз бесследно исчезли.

Получено было приказание собраться на сборном месте и выступить в десять часов утра. День был теплый, перепадал мелкий дождь. Мы шли не спеша, часто останавливались, неприятель нас, очевидно, не теснил.

У нас «генерал» означало генерала Ренненкампфа; в дивизии было еще два генерала: командиры бригад уралец генерал-майор Любавин[41] и донец генерал-майор Греков Митрофан[42], оба отличившиеся в Турецкую кампанию. В нашем отряде была только бригада Любавина: 2-й Аргунский и 2-й Нерчинский полки и входившие временно в его состав: 1-й Аргунский полк, 4-я Забайкальская казачья батарея и 23-й [Восточно-Сибирский] стрелковый полк. 2-й Верхнеудинский [полк] входил в состав Восточного отряда, а 2-й Читинский находился при полевом штабе. Генерал Греков командовал отдельным отрядом, подчинявшимся генералу Ренненкампфу.

Мы подошли к Фыншуйлинскому перевалу, третьему по названию на двадцативерстной карте; некоторые названия деревень тоже повторяются.

Все слезли и повели лошадей в поводу; я предпочел бы остаться верхом, потому что с непривычки личные сапоги мне казались очень тяжелыми, но генерал смотрел зорко, и несдобровать тому, будь он простой казак, офицер или генерал, кто остался бы на лошади, когда весь отряд спешен.

Вершину перевала составляла плоская, довольно обширная седловина гор. С краю, среди зелени, красовалась большая кумирня с живущими рядом в фанзах монахами-бонзами. В кумирне хранились деревянные, ярко раскрашенные статуи богов со своими атрибутами. В середине сидел главный бог, его правая рука лежала на коленях, а пальцы приподнятой левой руки были сложены, как принято у христиан для знака благословения. С правой стороны сидел бог войны Лияо, с черным свирепым лицом и вооруженный с ног до головы. По левую – был бог кроткий с белым, женоподобным лицом и скромно сложенными руками.

Все это было грубой работы, но среди расписных стен с рисунками и пестрыми иероглифами оно не было лишено художественности.

Расположение этой кумирни было замечательно удачно выбрано: в обе стороны удалялись перспективы живописных долин, а над нею возвышались сопки, покрытые густым лесом и кустарниками.

Никто не подозревал тогда, что не далее как через два дня с вершины этих сопок посыплется град пуль на доверчиво расположившийся за биваком отряд, что эта мирная и живописная площадка обагрится кровью, и там, где теперь начальство закусывало и пило чай, будут корчиться тела в предсмертных судорогах.

Спуск с перевала был короче подъема, долина расширялась, как будто было больше воздуха с тех пор, как мы выбрались из теснины. Это впечатление происходило, вероятно, от того, что нас, родившихся на равнине, угнетали давящие громады гор. Лошади тоже шли заметно веселее.

К семи часам вечера мы подошли к деревне Нангушан, где была назначена ночевка. Сотни стали на биваке в поле за дорогою. Казаки разбежались по деревне и потащили к биваку зерно, кур, хворост для костров. Все офицеры уже разместились по фанзам; только Трухин и его штаб-адъютант Анисимов, казначей Мотыгин и врачи Архангельский и Терешкович не имели еще пристанища, стояли посреди улицы, смотрели безучастно на разгром деревни и, казалось, не заботились ни о пище, ни о ночлеге. В Главном управлении казачьих войск мне сказали, что я был зачислен помощником командира полка по строевой части, и я думал, что это налагало на меня обязанность быть постоянно с ним в общении для приведения в исполнение всех распоряжений, касающихся внутреннего порядка полка и строя, поэтому я оставался при штабе и готов был содействовать общему благоустройству. Я приказал Пепино и своим вестовым разыскать фанзу, добыть провизии и фуража и приготовить ужин. Фанза была найдена, но сотни успели раньше выбрать из нее все, что могло пригодиться. Только благодаря предусмотрительности Пепино, купившего несколько кур по дороге, можно было приготовить ужин для всей нашей компании.

Мы не успели еще устроиться, как явился штаб-трубач с заявлением, что у лошадей не было корма и им самим нечего было есть; вслед за ним то же самое доложил старший писарь, потом настала очередь фельдшеров. Тогда как у всех казаков в сотнях варился суп и чай в котелках, штабные должны были голодать за отсутствием распорядительности, а их кони стояли с понурыми головами и обгрызали плетни, к которым были привязаны.

Я решил, что так продолжать нельзя: в штабе уже свыклись с голодовкой, и это считалось даже каким-то молодечеством. Трухин говорил: «Я не нуждаюсь ни в чем и живу по-солдатски…» С этим я не мог согласиться: во-первых, солдат не должен голодать никогда, и начальство, допускающее это, поступало бы преступно, а во-вторых, старание устроиться возможно лучше и содержать себя и свое помещение в чистоте и порядке не может вредить службе, напротив, оно дает здоровье и нравственное удовлетворение, которое следовало бы поддерживать в войсках, а не заглушать.

17 мая. Сотне 2-го Аргунского полка графа Комаровского было приказано занять Фыншуйлинский перевал, который мы прошли вчера, другая сотня оставлена в деревне Нангушане. Мы выступили в половине восьмого утра. По долине расстилался густой туман, но он скоро рассеялся, и настал чудный ясный день.

В полдень пришли в Цзянчан. Это городок на берегу Тайцзыхэ, среди широкой долины. Начальник дивизии и штаб поместились внутри большой импани. Места много, наши три казачьи полка разместились просторно в городке и по соседним деревням. Я выбрал себе чистую фанзу у богатых купцов и первым делом принял горячую ванну. Несмотря на угрызения совести, я покинул многострадальный штаб полка и, по совету Заботкина, зачислил себя и своих вестовых на довольствие во вторую сотню, которая, благодаря заботливости сотенного командира есаула князя Меликова, никогда не нуждалась ни в чем.