Черный тополь - Москвитина Полина Дмитриевна - Страница 6
- Предыдущая
- 6/133
- Следующая
– Клятьба на нем, мааатушкааа! – завопила Меланья, снова бухнувшись на колени. – Тайная клятьба на нем! Слово с меня взято, мааатушкааа!..
Игуменья задержалась, соображая, о чем бормочет баба, спросила:
– Какая еще «клятьба»?
– Дык-дык колды помирал убиенный…
– Убиенный?
– Допреж сказывал…
– Вразуми меня, господи, понять эту женщину! – взмолилась игуменья Пестимия. – О чем ты бормочешь?
– Дык клятьбу взял с меня духовник в бане – батюшка наш, Прокопий Веденеевич…
– Тот греховодник, которого клянет Елистрах?
– Дык сказал мне он до погибели своей: «Ежли, грит, сгину, то отдай Диомида в скит праведнице Пестимии на возрастанье, чтоб грамоту узнал, писанье мог читать, службы править по нашей тополевой вере. А на то дело, грит, клад завещаю – четыре дюжины золотых и часы ишшо»…
Да простит господь Меланью! Она успела окончательно уверовать, что покойный Прокопий Веденеевич завещал клад не Демиду, а только ей, Меланье, а из того клада – четыре дюжины золотых да часики для Демида… А все, что в туесах – для нее, только для нее, рабицы господней! Это она сама скопила золото. Сама. Сама! Сама ямщину гоняла. Сама. Сама! В туесах ее золото, ее золото!..
Игуменья подумала:
– Тебя мучает какая-то тайна?
– Мучает, матушка. Мучает. Про парнишку свово, Про Демушку.
Игуменья кивнула белице-послушнице, и та вышла за двери.
– Поклянись перед создателем, что говорить будешь только правду.
Меланья поклялась, наложив на себя тройной крест.
– Говори.
Пестимия вернулась на лавку.
– Дык мужик мой – ирод, сатано, отринувший нашу праведную веру…
– Тополевый толк – греховный, – укоротила Пестимия. – В чем твоя тайна, говори!
– Дык Филимон-то – мужик – изводит ребенчишку мово, Демушку.
– Изводит? Почему?
– Дык как по тополевой вере народился…
– Причем тут ваша тополевая вера! Не понимаю.
– Дык-дык радела я с духовником…
– С духовником? С каким духовником?
– Дык-дык с тятенькой, со Прокопием Веденеевичем, как со праведником.
– Как «радела»? Говори же ты толком!
– Дык во стане сперва, когда Филимон во тайгу убег от войны той. Хлеб убирали со свекром, и явленье было ему: матушку свою во сне узрил, и она сказала, чтоб он тайно радел со мною, и радость, грит, будет, и у меня народится сын потома.
– Что? Что? – таращилась игуменья. – Спала со свекором, что ли?
– Во стане сперва, а потом дома. В рубище Евы зрил меня, – лопотала Меланья, и ни искорки стыда не было в ее карих, спокойных, как у коровы, глазах.
– Господи! – Пестимия осенила себя крестом. – Так ты парнишку родила от свекора?
– От духовника, матушка,
– Так он же твой свекор?
– Ежли по мужику…
– Помилуй меня! Кем же еще может быть свекор, как не отцом твоему мужу. Ты хоть в грехах-то покаялась?
– Дык пошто? Как по нашей вере…
– Какая вера?! Дикость! Преступность-то! Сожитие со свекором – отцом мужа твоего, это же тягчайший грех, женщина! Судить за то надо, судить! Не божьим, а мирским судом. Бог осудил вас в ту же ночь, как вы позволили себе экий срам. О, господи! Слышишь ли ты! В тюрьму бы тебя со свекором!
– Дык-дык батюшка-то сказывал – святой Лот со дщерями своими, грит…
– Тьфу! Тьфу! Тьфу! – плевалась Пестимия. – Как же мне с тобой разговаривать, грешница, если ты и греха-то не видишь, когда по уши утопла в грязи и блуде?! Слыхано ли, господи!
– Дык-дык разе я одна тополевка. В Кижарте вот – али вот суседка моя такоже радела с батюшкой и двух дитев народила.
– Господи помилуй, в полицию бы вас! В полицию! Да плетями бы вас, плетями, плетями! Видел царь…
Игуменья осеклась на слове – что поминать царя, когда его пихнули вместе с престолом!
Меланья, не уразумев, за что на нее гневается матушка Пестимия, сказала?
– Дык царь-то не видел. Не было его в стане, когда мы с тятенькой…
– Тьфу, тьфу! Замолкни! Дура ты, что ли, в самом-то деле! И этот ребенок жив?
– Дык привезла к вам, матушка.
Игуменья всплеснула руками:
– Богородица пресвятая, слышишь!? Она привезла ко мне своего выб… – Пестимия не выговорила слово – подавилась. Четки в ее пальцах пощелкивали, будто черт стучал копытцами, танцевал от радости, созерцая нераскаявшуюся грешницу. – О, господи! На старости лет слушать такое…
Игуменья примолкла, а Меланья все так же глядит на нее своими коровьими глазами, ждет милости.
– Что же он завещал тебе, этот блудник и преступник?! И нет ему отпущения грехов!.. Что он завещал?
– Дыд-дык сказал на остатность – мучился от плетей шибко.
– Так его все-таки драли плетями? – обрадовалась игуменья.
– Драли, матушка. Шибко драли казаки…
– Слава Христе, – помолилась игуменья. – Ну, и что он завещал?
– Оставляю, грит, шесть дюжинов золотых на возрастанье Диомида. Четыре, грит, отдай матушке Пестимии, штоб грамоте обучали в скиту и штоб опосля стал духовником, как я…
– Господи! Нераскаявшийся пакостник завещал блуднице, чтоб она на замену ему вырастила еще одного снохача. И она, грешница, привезла в мой чистый скит во грехе и блуде рожденного и просит… Нет, не могу! Сил лишусь, господи!..
VII
Игуменья надолго примолкла.
Четыре дюжины золотых? О чем бормочет нераскаявшаяся грешница?
– Господи! И ты еще жалуешься на мужа своего! Да тут и сам святой растерзал бы тебя, блудница!..
Но – четыре дюжины золотых! Это сколько же? Сорок восемь? Чего сорок восемь? Да ведь она сказала – шесть дюжин. Сперва четыре, а потом шесть. Ох, грешница! Можно ли верить такой грешнице? Пред иконами лжет и не раскаивается!
– Про какие шесть дюжин говоришь?
– Про четыре, матушка. Часы ишшо.
– Ты же сказала – шесть дюжин?
– Дык-дык-дык четыре, матушка. Для скита. Часы ишшо.
– Ты, я вижу, скрытная и жадная. На свое и на чужое добро жадная. Врешь ты богу и мне. Вижу то! Покарает тебя господь, ох, как тяжко покарает. И не искупишь потом свой грех никакими дюжинами, грешница!.. Где эти дюжины и часы?
Меланья показала себе на грудь:
– Тута.
– Покажи.
Сверток в старом платке засунут был между грудей. Меланья достала и протянула матушке Пестимии.
– Встань и сама развяжи на столе.
Развязала. И вот оно – золото
золото
золото
золото!..
И золотые часики на золотой браслетке с каменьями. Игуменья взяла их с платка, разглядывала на вытянутой руке.
– Чьи часы?
– Дык батюшки.
– Такие часы покупают только богатые барыни за большие деньги. Кому он купил часы, старый грешник?
– Дык не покупал… в ямщине заробил, грит.
Золото сверкает на темном платке – сатано скалит зубы, радуется, совращает непорочную святую Пестимию, чтоб спеленать с грешницей Меланьей. Сорок восемь зубов выставил. А все ли они здесь, сорок восемь?
– Четыре дюжины?
– Как есть четыре. Хучь сосчитайте, матушка.
– Не вводи во искушение! Господи меня помилуй! Так что же ты хочешь?
– Чтоб малого мово, Демушку, взяли от погибели. Ирод-то, Филимон Прокопьич, прибьет его, истинный бог!
– Не ирод муж твой, а святой мученик, если до сей поры не пришиб тебя насмерть за такое паскудство! Господи! Как же мне поступить с этой грешницей?
– Смилостивьтесь, мааатушкааа!..
– Молчи. Я помолюсь.
Считая четки, Пестимия долго молчала, читая про себя молитву, чтоб не ввел ее нечистый во искушение.
Сорок восемь золотых десятирублевиков лежали на платке. И часики. Редкостные заморские часики. Любая барыня за такие часики… Ах, господи! Остались ли в городе барыни? Ну да золото всегда останется золотом, и – часики…
– Ты же сказала: шесть дюжин завещал грешник?
– Дык-дык батюшко-то сказывал: четыре дюжины, грит, в скит отдай, штоб малого взяли учить писанию. А две дюжины, штоб опосля ученья хозяйством обзавелся. Ить Филимон-то Прокопьевич ничаво не даст Демушке из хозяйства. Вот те крест! Не даст.
- Предыдущая
- 6/133
- Следующая
