На далеких рубежах - Гребенюк Иван - Страница 9

При этом она каким-то не свойственным ей жестом дернула плечиком и многозначительно подмигнула:

— Вот так.

— Не узнаю тебя, Римма.

Она заглянула ему в глаза:

— Это я, твоя Римма. Разве ты не видишь, ну?

— За протекцией к генералу я не пойду!

Римма вспыхнула:

— Дурак! С таким образованием, с такими заслугами, как у тебя, — прямой путь в генералы. Но для этого нужна протекция… И отнюдь незачем для этого летать, рисковать жизнью. Ты закончил академию…

Пол закачался под ногами у Поддубного, будто он находился в кабине самолета.

— Значит… дурак… говоришь?

В сердцах ему захотелось бросить ей в лицо что-то жгучее, оскорбительное, обозвать ее тем словом, которое она заслужила, но усилием воли он сдержал свой гнев. Только проговорил с горечью:

— Прощай, Римма, как жестоко я ошибся.

Притворив за собой дверь, он вышел на улицу, остановил такси, заехал к себе на квартиру за вещами и отправился на вокзал, хотя в его распоряжении был еще целый месяц отпуска.

Полгода отгонял он всякую мысль о Римме, даже не писал ей ни разу, но рана не заживала. Как там она? Может, передумала и тяжело раскаивается? Долгими полярными ночами — казалось, конца им нет — он, возвращаясь с аэродрома, склонялся над радиоприемником, прислушивался к шумам в эфире с тайной надеждой услышать хоть ее голос. Много концертов передавали из Москвы. Много певиц выступало перед микрофоном, а голоса Риммы он не услышал.

— Может быть, заболела, а может, что-то случилось?

В первые дни разлуки он чувствовал даже удовлетворение, что так просто и своевременно развязался узел, который не успел затянуть петлей… Но чем дальше, тем чаще минуты трезвого умиротворения сменялись непостижимым чувством, в котором сливались и раздражение, и отчаяние, и сожаление.

Бывало, летчик укорял себя за столь жестокое решение. Прав ли он был, одним махом порвав нити, связывавшие его с Риммой? Можно было ведь попытаться переубедить ее… Она молода, могла ошибиться…

И он не совладел с собой: написал ей письмо. В ответ пришла короткая записка:

«Вышла замуж. Римма».

Так он и остался одиноким до сих пор.

Поэтому тогда так грустно наблюдал он с борта теплохода за толпой провожающих, смутно завидуя тем, кого провожали, Ему казалось, что после Риммы он никогда не сможет полюбить.

И вот встреча с Лилей. Девушка запала ему в душу, растревожила навсегда угасшие, как ему казалось, чувства. Дочь летчика — она не скажет «не летай», она поедет вслед за тобой хоть на край света, и не нужны ей генеральские погоны…

С мыслями о девушке вышел Поддубный во двор. В вечерней тишине неподалеку от солдатской казармы кто-то наигрывал на гармонике. Долетали веселые голоса. Низкорослый ишак тащил по улице двухколесный возок, нагруженный саксаулом. За ним шел солдат со сбитой на затылок панамой, насвистывая какой-то мотив. На берегу реки ишак остановился.

— А ну, чего задумался! — замахнулся на него солдат.

Ишак и возок скрылись с глаз и выползли уже на противоположном берегу.

— Давай, давай! — покрикивал солдат, подталкивая возок плечом.

Ишак карабкался вверх изо всех сил, упираясь мордой в землю. Осилив крутой берег, он бодро затрусил к кухне — приземистой постройке с двумя высокими закопченными трубами.

Поддубный свернул к командирскому коттеджу.

Полковник Слива сидел за круглым столиком во дворе возле веранды, просматривая свежие газеты. В шелковой пижаме, с трубкой в зубах, он напоминал дачника, да и сам коттедж напоминал дачу. От политых деревьев веяло прохладой и терпким запахом листвы. Над столом, переброшенная через ветку, свисала электрическая лампочка, освещавшая седую голову полковника.

— Разрешите, Семен Петрович?

— А-а, пожалуйста, пожалуйста, Иван Васильевич, — полковник отложил в сторону газету.

— У вас здесь, как на даче.

— Деревья, Иван Васильевич, деревья! Посадил, вырастил и тем самым рай земной сотворил… Вот это большое дерево — карагач, а вдоль палисадника — тополя. Саженцы туркменские колхозники, спасибо им, привезли. А если у вас есть желание, можете полюбоваться нашей землячкой — вербой. На берегу Ворсклы выкопал и привез сюда на самолете, в ведре. Боялся, как бы не засохла. Ничего, растет! Благодатная здесь земля! Дай только воду, и Каракумы превратятся в цветущий сад.

Полковник показал гостю, где какие деревья растут, припоминал, когда они были посажены, откуда были завезены, поучал, как часто их надо поливать.

Полковник явно был влюблен в свой сад, гордился каждым деревцем. Поддубный делал вид, что внимательно осматривает деревья, а тем временем украдкой поглядывал сквозь густой шатер виноградных лоз на веранду, где заприметил Лилю. Она, полулежа, раскачивалась в плетеной качалке, разговаривая с какой-то туркменской смуглянкой с миловидным лицом. Там же находился старший лейтенант Телюков.

— А виноград! Вы только поглядите, Иван Васильевич, какой виноград, — продолжал полковник, бережно раздвигая руками шершавую листву.

Поддубный приблизился к веранде. В этот момент Телюков присел возле Лили, и они оба склонились над книгой или над журналом.

— Превосходный сорт, Иван Васильевич. Это тоже подарок колхозников. В Каракумах виноград, а?

Поддубный отвернулся от веранды, не желая, чтобы Лиля и Телюков увидели его.

— Отличный виноград, Семен Петрович, великолепный виноград, — рассеянно похвалил он, вынимая папиросу…

Из коттеджа вышла полная, белолицая женщина, белолицая женщина, закутанная в теплую шаль.

— Харитина, иди сюда! — окликнул ее Семен Петрович. — У меня гость. Познакомься. Оказывается, наш земляк.

Харитина Львовна, разглядывая гостя, чуть-чуть прищурилась и слабым голосом произнесла:

— Почему же ты, Семен, не приглашаешь гостя в дом?

— А у тебя найдется что-нибудь такое? — Полковник хитро подмигнул.

— Надо поискать, может, и найдется.

Поддубный отрекомендовался жене полковника.

— Я слышал, что вам нездоровится, — сказал он.

— Да, у меня был грипп, кажется. Но сейчас уже лучше стало. Проходите, пожалуйста, к столу.

Поддубный вежливо отказался, поблагодарив хозяйку дома. Простившись, он отправился домой, то есть к Гречке, который все еще трудился над подробным и обстоятельным письмом жене.

— Как же обрадуется Прися, когда прочтет мое письмо!..

— Да, обрадуется, — задумчиво протянул майор. — А вот мне, Максим, не везет!..

Он хотел сказать «не везет в любви», но промолчал. К чему здесь слова? А Телюков, конечно, ухаживает за дочерью полковника. Ну что ж, пусть… И, очевидно, не случайно полковник хвалил его, Телюкова…

Занятый письмом, Максим Гречка не обратил внимания на опечаленное лицо своего друга.

Майор Гришин делил летчиков полка на две категории: надежных и ненадежных.

Ко второй категории, то есть к «ненадежным», кроме явно «отчаянных», таких, примерно, как Телюков, он причислял всех возомнивших себя, по его словам, покрышкиными или кожедубами; это значило, что летчик не в меру увлекается большими скоростями и высотой, что он любит энергичный пилотаж и прочие вещи. Гришин считал, что от таких летчиков можно ожидать чего угодно, только не успеха в выполнении первейшего требования — летать без аварий и катастроф.

Майора Поддубного Гришин после того, как слетал с ним в пилотажную зону на двухместном самолете, сразу же причислил к категории «ненадежных».

Это был контрольный полет, который выполняет каждый летчик, прибывший из другой части или имеющий перерыв в полетах, независимо от должности и ранга.

Гришин сидел в задней, инструкторской кабине самолета и внимательно наблюдал за действиями летчика.

— Разрешите выполнять? — спросил Поддубный у инструктора, обращаясь к нему по СПУ[2].

— Пилотаж разрешаю, — ответил Гришин.

Он рассчитывал, что после виража летчик сделает «площадку», после чего пойдет на боевой разворот. Потом в таком же порядке, то есть в чередовании фигур и «площадок», летчик начнет выполнять все последующие фигуры — переворот, петлю Нестерова, бочку…