На далеких рубежах - Гребенюк Иван - Страница 20

Деятельность — охота на лисиц!

А взять Гришина. Явно ведь коммунист сбился с правильного пути и сбивает других. Так неужели партийная организация, членом которой он является, не вправе указать ему на это, повернуть на правильный путь, не ожидая, пока это сделают свыше? Разве партийная организация не несет ответственности за своего члена, равно как и тот перед парторганизацией? В молодом замполите пробуждалось замечательное качество коммуниста-руководителя — партийное чутье. По мере того как, будучи заочником военно-политической академии, он все глубже и глубже вникал в суть марксистско-ленинской теории, в частности в вопросы военного строительства социалистического государства, ему легче становилось ориентироваться в конкретной обстановке, анализировать ее. Это партийное чутье и привело его к твердому решению: поддержать Поддубного всем партийным коллективом полка и сломить упрямство перестраховщика Гришина, не боясь вторжения в его служебную деятельность. А если он, Горбунов, окажется вдруг неправ — пусть его поправят. Пусть даже накажут, но он будет действовать, как подсказывают разум и партийная совесть.

Секретарь партбюро, повесив лозунг, соскочил с табурета и принялся убирать со стола бумаги, краски, карандаши.

— Погодите, — остановил его замполит и вынул из кармана небольшую книжечку с золотым тиснением на темно-вишневом переплете — «Устав Коммунистической партии Советского Союза». Найдя нужную страницу, замполит протянул раскрытую книжечку секретарю партбюро:

— Вот какой лозунг еще необходимо вывесить.

Донцов, сдвинув свои черные, сросшиеся на переносице брови, читал скороговоркой:

— «Развивать самокритику и критику снизу, выявлять недостатки… так-так… Зажим критики является тяжким злом. Тот, кто глушит критику, подменяет ее парадностью и восхвалением, не может находиться в рядах партии».

— Длинно, у меня и бумаги не хватит, — сказал Донцов.

— А вы поищите, пожалуйста, обязательно поищите. И еще не мешало бы вывесить такой лозунг… Берите карандаш. Есть? Так вот пишите.

И замполит начал не спеша, выразительно диктовать:

— Обязанность партийной организации, запятая, всех коммунистов, тире, глубоко вникать в вопросы обучения воинов, дефис, авиаторов, запятая, всемерно помогать…

Донцов писал стоя, сутулясь над столом. Его черные как вороново крыло волосы лежали на голове застывшими волнами. Крепкий затылок лоснился, отчего воротник белого кителя слегка пожелтел.

— …помогать командиру, — диктовал далее замполит, — в выполнении плана боевой подготовки. Точка. Все. А на помощь позовите нашего художника комсомольца Калашникова. Поменьше занимайтесь сами техническими делами.

Донцов выпрямился и заметно смутился.

Он не был кадровым политработником, по крайней мере не считал себя таковым. Он был специалистом по электроспецоборудованию самолетов; три года подряд его избирали членом бюро, пока наконец не стал его освобожденным секретарем. Честный и скромный офицер, он горячо взялся за дело, но вскоре почувствовал, что политработа — дело кропотливое и настоящего политработника из него не получится. Не хватало собственной инициативы. Когда замполит не давал ему конкретных указаний и заданий, он совершенно не знал, чем бы заняться на аэродроме во время полетов. А чтобы не слоняться без дела, оформлял и выпускал боевые листки, листки-молнии; а сделав это, зачастую шел к авиаспециалистам, надевал комбинезон и помогал им.

Живая работа с людьми, особенно с летчиками, никак не клеилась у секретаря партбюро. Он оставался техником и втайне ожидал того момента, когда наконец коммунисты изберут нового секретаря, чтобы ему скорее возвратиться к авиационным приборам.

Замполит не раз упрекал секретаря партбюро за то, что он слишком увлекается технической стороной дела, поэтому тот и смутился сейчас, почувствовав свою слабую сторону.

— Ну, а как насчет проекта решения? — спросил Донцов у замполита.

— Соберем вечером всех членов бюро, выслушаем мнения и набросаем в черновике. А на собрании подредактируем. Как вы думаете?

— Можно и так, — согласился Донцов. — Коллективно оно лучше.

— Вот именно.

Гришин, следя за подготовкой партийного собрания, сожалел о своем необдуманном намерении упрятать Поддубного и Дроздова в кабины самолетов. Дело было шито белыми нитками — как он не подумал об этом? Теперь его и впрямь могут обвинить в том, что он преднамеренно зажимал критику. Замполит не преминет заявить на собрании о злополучном дежурстве и безусловно, даст этому делу соответствующую подкладку…

В пятницу, возвратившись после обеда к себе домой, он, по обыкновению, разделся, прилег на диван, чтобы вздремнуть перед ночными полетами часок-другой под дуновением бесшумного вентилятора. Но сон не приходил. Правая рука невольно тянулась к шевелюре, теребила ее. Мысли, одна тревожнее другой, лезли в голову. Гришин до мельчайших подробностей обдумал свое предстоящее выступление в прениях, а позже, по возвращении с ночных полетов, изложил его на бумаге. Обдумывая фразы, черкая и перечеркивая написанное, он время от времени мысленно повторял услышанную как-то пословицу: «Идешь на лисицу — готовься к встрече со львом», — подразумевая при этом Поддубного.

И вот наступила суббота.

В класс связи Гришин прибыл за пятнадцать минут до начала собрания. Члены партийного бюро, разместившись за столом, покрытым кумачем, о чем-то совещались. Поддубный и Дроздов уже были здесь, стояли у окна, беседовали. Гришин подошел, пожал им руки и, обменявшись несколькими фразами, повернулся к инженеру Жбанову, который одиноко сидел в первом, пока еще пустом ряду, просматривая газеты.

— Что новенького, Кондрат Кондратьевич? — спросил он.

Инженер поднял глаза — глубокие морщины избороздили коричневый от загара лоб; на висках обозначалась просинь жилок.

— Что нового? Много и нового, и старого. Империалисты грозят водородными бомбами. Гитлеровские генералы переодеваются и снова занимают командные посты…

— Да это не так уж ново на сегодняшний день, — резюмировал Гришин, присаживаясь к инженеру. Предварительно он сдул со скамейки несуществующую пыль. Вдруг его взгляд остановился на выдержке из Устава КПСС: «Тот, кто глушит критику, подменяет ее парадностью и восхвалением, не может находиться в рядах партии».

Гришину показалось, что эти слова относятся исключительно к нему одному из всех присутствующих здесь. Как-то сразу стало неприятно на душе. «Но почему я должен считать, что эта цитата касается именно меня? — заработала у него мысль. — Обычная выдержка из устава… Разве я когда-нибудь глушил… Кому-то надо дежурить!»

Он оправдывал себя, но на душе по-прежнему было неспокойно. У него вдруг появилось желание подойти к замполиту и попросить извинения, признаться и раскаяться в неблаговидном и необдуманном поступке. Он даже поднялся было с места, но тут снова заработала мысль: «Почему? Почему я должен извиняться? Разве я сделал что-либо дурное? Я борюсь за безаварийность в полку, за строгую методическую последовательность. Я направляю летную подготовку с трезвым учетом реальных климатических условий. А Поддубный? Он забывает, что находится в Каракумах. До него же не доходит, что это такое — Каракумы!»

Не отдавая себе отчета, Гришин излагал в уме то, что приготовил для выступления в прениях.

А тем временем в зале собирались коммунисты, занимали места. От белых офицерских кителей в помещении стало как будто светлее. Большой портрет Владимира Ильича Ленина, кумач на столе, лозунги на стенах — все это создавало картину торжественного события.

Ровно в десять ноль-ноль секретарь партбюро Донцов открыл собрание. Избрали рабочий президиум, в состав которого вошел и майор Поддубный: его кандидатуру поспешил выдвинуть Дроздов. В президиуме Поддубный оказался один в звании старшего офицера, и, должно быть, поэтому ему поручили роль председательствующего. Слово для доклада предоставили коммунисту Асинову.

Начштаба славился в полку отличной воинской выправкой, подтянутостью и безупречным внешним видом. И когда бывало полковник Слива замечал за тем или иным офицером неряшливость, то частенько говорил, сердито хмуря клочковатые брови: