Синее золото
(Роман) - Борман Аркадий Альфредович - Страница 22

Наша главная задача создать панику среди правителей, заставить их дрожать за их драгоценную шкуру.

Спасибо вам за все, Паркер. Забудьте то, что вы мне сказали и что я вам говорила. Спасибо, милый. Но я сейчас не женщина, а солдат. А потом, позже, если когда-нибудь доживем до этого «потом»… — она оборвала и только посмотрела на него своим лучистым взглядом.

— Дорогой друг, — продолжала она, — наступает трудное, очень трудное время для меня. Ваша помощь в исполнении моих поручений, — письмо и подтверждение, что я секретарша Бернье. А так, подальше от меня — это тоже может мне помочь.

Кругом уже темнело. Они перевалили холм и спускались к Отрадному. Она шла так быстро, что Паркер как-то не мог приспособить разговор к такому шагу. Уже почти у самых строений он взглянул на нее сбоку и увидел, как переменилось ее лицо. Обычная мягкость и готовые к улыбке черты исчезли. Оно стало сосредоточенным и как-то заострилось. Глаза смотрели в даль.

— Подождите же, Таня, послушайте меня, мы не докончили.

— Докончили, Паркер, пока совсем докончили. Идем скорее, поздно.

— Нет, нет, слушайте, — задержал он ее за рукав. — Я ничего не хочу забывать и ни от чего не отказываюсь. Я не допущу вас до безумных поступков. Я не позволю. Что вы хотите сделать? Нет, нет, не надо…

Он до конца не знал, что не надо. Но всем своим существом хотел он удержать ее от какой-то стремительности, замедлить ее шаг и исполнение каких-то для него таинственных решений.

— Паркер, я сказала и теперь довольно об этом. Правда, какой хороший вечер. Сегодня надо устроить чай на воздухе, — сказала она, улыбаясь.

Они подходили к дому, где жил Хилидзе, главному дому в Отрадном. К перилам крыльца были привязаны три верховые лошади. Крепко подвязанные узлом хвосты придавали им поджарый вид. Их ноги до самого крупа были забрызганы грязью. Видимо, всадники торопились, не обращали внимания на дорогу и не задерживали хода на лужах. Все три лошади были в мыле и еще тяжело дышали.

Верховые часто приезжали в Отрадное с соседней станции. Обычно они привозили почту.

Но почему на этот раз три коня? И кто этот незнакомый молодой человек в какой-то полувоенной форме, который стоит на крыльце?

— Славные лошади, — беззаботным тоном заметила Таня, проходя, и потрепала одну из них по шее. — Вот бы прокатиться.

— Ускачем, Паркер, — полусерьезно сказала она по-английски. — Нет, нельзя. Они так загнаны. Кому-то надо было торопиться.

Они пошли к домику, который стоял невдалеке.

Торопиться действительно надо было. Только к вечеру доставили в Отрадное брильянт, потерянный Шариком накануне ночью в лесу. Пока передавали камень по линии, пока делали объезд, чтобы не вызвать подозрений, прошло много времени.

— Вот, полюбуйтесь товарищ, зачем вы ее из Парижа привезли, — говорил Хилидзе Воронову, подбрасывая перед ним на ладони камень. — Ничего себе вещица, вероятно, стоящая. Знали, кого и послать за нею. Где только они его достали, и кто же они такие? Ну ладно, все разберем. Все они, товарищи, будут наши, а пока, чтобы и виду не было. Пусть походят еще. Там кордон остался. Может быть, еще что выловим. Здесь-то они все наши, а может быть, и тех поймаем. А нас с вами, товарищ, не оставят. Здорово все это выходит.

— Чтобы ничего не заподозрили, сегодня вечером я их зову на чай, — продолжал он. — Недолго ей осталось распивать. Пусть попьет. Потом-то похлебка наскучит. Впрочем, пожалуй, и хлебать-то не очень долго дадут. Только, товарищ, нам ошибиться ни в чем нельзя. Каждый шаг надо рассчитывать и глаз верный иметь. Камень я у себя оставлю. Приехавшие товарищи тоже пусть лучше останутся. На всякий случай лишние люди. А приехали они меня проведать. Старые приятели. Раньше вместе служили.

Товарищ Воронов, вы уж теперь с нее глаз не спускайте, мало ли что.

После того, как была получена из центра бумага о Тане, Воронов почти не оставался с ней наедине. Так казалось все просто и ясно. Ему посчастливится участвовать в раскрытии какого-то важного заговора и в задержании важной преступницы. Никаких затруднений нет, а впереди повышения, спокойный отдых за границей, которую он теперь так любит.

Все это он сразу оценил и взвесил. Сколько раз ему приходилось участвовать в слежке и поимке «вредных элементов». Иногда, казалось, накладывал руку на людей совершенно невинных. А сейчас такой явный враг той власти, которой он всегда так верно служил. Какие же могут быть сомнения?

Но Таня все время стояла перед ним. Он никак не мог представить себе ее захваченной, и потом… Он хорошо знал, что будет потом. Через несколько недель это цветущее, улыбающееся неотразимой улыбкой лицо превратится в живые мощи. Молодая девушка станет старухой. Исчезнут из глаз эти искры жизни. В них появится безразличие и покорность.

А потом в одну ночь…

Он не хотел, отмахивал от себя свои мысли. Всю жизнь служил и не рассуждал, и за это всегда получал похвалы. В чем же дело сейчас… Служба, ничего не сделать. Пройдет эта, будет другая. В чем же задержка? Надо делать свое дело и все тут.

Но опять перед ним появился образ Тани.

— И откуда такие берутся? Что ей надо? Одна в пасти зверя. Ах, молодец, какая бесстрашная. Как она тогда волка хлопнула. Почему у нас таких нету?

— Что надо? — громко ответил Воронов сам себе. — Мы все перед этой сволочью на брюхе ползаем. Не смеем слова сказать, хоть все и знаем, все видим. А вот она бесстрашная — за правду-то на смерть идет. Для кого делает это, для кого старается? Там бы небось в шелках ходила. Перед ней бы все кланялись да любовались бы ею. Золото ведь девица.

А вот теперь звереныш и уж поймали его охотники. А охотники-то кто? Знаем мы их всех насквозь. Все их дела известны. Народу-то сколько переморили. А кто они, откуда взялись? Все вместе ее не стоят. Такую бы посадить командовать, народу-то сразу стало бы лучше, заботливая какая. А от этих-то смотри, будет лучше? — он поднял голову, задержал свой шаг, почти остановился.

— У-у, — погрозил он мысленно кому-то и сжал кулаки.

И опять на фоне его памяти пронеслись молодые, жизнерадостные, приветливые девичьи лица там, далеко, на тихом берегу Финского залива, на песке около сосен. Худого слова от них никогда нс слыхал. Все, казалось, было в их распоряжении. И до чего все скромно. Кому только помешали? Небось, сразу не смели и признаться, что с ними сделали.

— А ты сам-то тогда что делал, что говорил? — ответил ему другой внутренний голос. — Своими-то руками сколько невинных душ загубил.

— Загубил, загубил, Ну, да загубил, — громко ответил он сам себе. — Потому что без понятия был. Что с нами-то сделали. Ведь думали, что за правду стоим, ее врагов уничтожаем. Затуманили нам головы обещаниями-то. Реки молочные, берега кисельные обещали. А вышло- то — реки с протухшей водой, а берега с протухшей селедкой. Ну, с голодухи-то и это кажется прелестью.

— А как не по ним, так и голову долой…

— А ты свое дело не будешь делать, так и с тебя голова-то слетит, — опять ответил ему другой голос. — Взялся, так служи, а то и самому несдобровать. Куда хочешь сунуться? Потом конец, не выскочишь, небось, их хорошо знаешь…

Он тряхнул головой, точно стряхивая навязчивые мысли и подумал — только бы поскорее развязаться. Отпуск дадут. Там посмотрим. Мир-то велик.

— Татьяна Николаевна, а Татьяна Николаевна, — окликнул Воронов, входя в дом.

Таня сидела в столовой и читала или смотрела в книгу. Еще в коридоре Воронов заметил, что служанка уже ушла домой.

— Что, Воронов? — спросила Таня, поднимая глаза и пристально, но мягко смотря на него. Воронов вдруг весь ушел в этот взгляд. Он его почувствовал во всем своем теле. Танин лучистый взгляд всегда был для него подарком. Он уже давно понял, что она для него недоступна, как он говорил, из другого теста. И кроме взгляда, большего не ждал и не требовал.

У него вдруг точно закружилась голова. Этого с ним никогда не бывало. Вдруг он представил себе, какой она будет после двухмесячного заключения. А потом дуло револьвера у затылка…