Час мертвых глаз (ЛП) - Тюрк Харри - Страница 10

– Если бы я только знал, ищут ли они нас еще, – тихо произнес Тимм. Он уже думал о самолете, который здесь должен был бы сесть. Конечно, тогда все произошло бы быстро, и они уже через пару минут были бы снова в воздухе. Но было неизвестно, не шатались ли где-то между озерами русские патрули.

– Нет, – сказал раненый, – они больше не ищут. Они прекратили. До полудня они искали. Потом прекратили. Они только удвоили число часовых.

– А ты? – поинтересовался Тимм. – Как тебе удалось, что они не поймали тебя? Как ты смог видеть все это, чтобы они при этом тебя не нашли?

Раненый слегка двинул левой рукой. При этом он снова скривил лицо, и Тимм спросил: – Еще болит? Ты хочешь еще таблеток?

– Ничего, – сказал раненый, – днем было хуже. Они меня не видели. Я шел за другими. Когда начали стрелять, я залез на дерево. Я был далеко сзади, но тогда, когда я был наверху, другие отошли назад, пока не оказались почти под моим деревом. Я сидел там наверху, и внизу они застрелили друг друга. Они шли то туда, то сюда. Из наших это были Беккер и Фликс. Они полностью расстреляли свои магазины, но очень медленно, так что им надолго хватило тех патронов, что были у них в карманах. В конце концов, у них были только лишь пистолеты. И тогда ножи. Но до этого не дошло. Русские окружили их, и у них не было больше никакого шанса. Те закидали их гранатами, и это был конец. В полдень они похоронили всех четверых. Мертвых. Всё.

– А ты? – спросил Тимм.

Раненый поднял голову. Его глаза блестели. У него жар, подумал Биндиг, у него начнется озноб через несколько часов, и он никого больше не будет узнавать.

– Я? – сказал раненый. – Я висел на моем дереве и ничего не делал. Я радовался, что они меня не видели. На них были эти проклятые черные чертовы шапки. Танкисты. Парни как деревья. Они похоронили Беккера и Фликса и двух других тоже. Они поймали их немного дальше слева. Лес был полон этими чертовыми шапками. Они не упустили ни одного уголка, но они ничего больше не нашли. Мое счастье, что у них не было собаки. Одна единственная ничтожная дворняжка, и меня бы здесь не было… Он умолк и снова опустил голову. Жар начал трясти его. Тимм снова протянул ему бутылку водки. Он чувствовал, как зубы раненого стучали о горлышко бутылки.

– Дружище, – сказал Тимм, – если мы попадем домой, они будут орать на нас, потому что мы потеряли четырех человек!

– Но моста больше нет, – сказал Биндиг, – пусть они сначала сами сделают что-то подобное. Взорвать мост – это не детская игра.

– Они закопали их, – прошептал раненый в лихорадочном бреду.

– Дай ему водки, – потребовал Цадо.

Тимм снова протянул ему бутылку. Он сказал: У тебя была дорога в голове? Ты ее сразу нашел?

Он не получил ответа. Раненый сглотнул. Спустя долгое время он зашептал: – Это пистолет-пулемет Фликса. Он потерял его, когда бежал назад. Он был уже подстрелен и бежал совсем согнувшись. Рана в живот, я думаю. Я поднял его сегодня во второй половине дня, когда я улизнул.

Он сжимал зубы. Озноб тряс его. – Иисус, Мария, дай ему водки! – говорил Цадо. – Дай же ему водки, машина прилетит только через несколько часов.

Биндиг зажег сигареты и раздал каждому по одной. Раненый быстро курил, длинными, глубокими затяжками. Сигарета становилась влажной в его пальцах, так он потел.

– Что это было? – спросил Биндиг, показывая на плечо. – Гранаты?

– Да… , – тяжело дышал раненый. Зубы его стучали, пока он говорил. – Они бросали эти проклятые ручные гранаты, и осколки жужжали мне возле ушей. Это был большой осколок, кровь капала сверху вниз на землю. И я не мог добраться до перевязочного пакета, я должен был держаться. Рукой. И внизу тоже. Это… Есть у вас еще эти чертовы таблетки…

Когда пришло время появиться самолету, Цадо сказал Тимму: – Теперь уже всего хватает, разве только, если самолет не прилетит… Тимм установил световые сигналы. Он сидел рядом с Цадо на озере и ждал шума моторов, чтобы зажечь магниевые факелы. Хорошо, что они были у меня, а не у других, подумал он. «Юнкерс» повернул бы и улетел домой, знаю я этих летчиков.

Похолодало. Воздух был прозрачен от мороза и свеж. Теперь, в темноте, шумы с дороги, кажется, слышались ближе. Но шумов этих было немного. Время от времени отдельная машина, потом опять короткая колонна. – Если самолет не прилетит, я построю тут себе хижину, и буду охотиться на уток, – сказал Цадо. – На этих озерах всегда есть утки. Я настреляю уток и принесу их русскому комиссару. Может быть, он достанет мне авиабилет в Германию.

Он ждал, что Тимм ухмыльнется, но Тимм не ухмыльнулся, нет. – Вот черт! – произнес, наконец, он ворчливо. – Мы – самая печальная кучка во всем великогерманском Вермахте. Нет кучки печальнее на свете, чем мы. Если все пойдет так и дальше хотя бы еще один квартал, они сожгут нас всех до последнего человека. Они думают, что несколько солдат смогут сделать то, с чем не справляется целая армия.

– Что? – спросил рассеянно Тимм.

– Задержать русских, – пояснил Цадо. – Задержать русских и арестовать Сталина. Как раз перед Берлином. Может быть, в самом Берлине, возле варьете «Скала».

– Они пока еще не в Берлине, – ответил Тимм глухо.

– Но скоро они там будут, – сказал Цадо. – Недавно они сбросили листовку, там они писали, что они захватят Берлин и разобьют национал-социализм и разгромят военных преступников и освободят заключенных из концентрационных лагерей и введут демократию. Они поставили себе массу задач. Знаешь ли ты, что такое военные преступники? Или что такое демократия?

– Нет, – ответил Тимм, качая головой, – я солдат. И тебе лучше было бы помалкивать о такой чепухе.

– Я не знаю, – сказал Цадо, – меня это не касается, но недавно они сбросили листовку, там сверху стояло стихотворение. Фюрер даже не может делать это с женщинами, там было написано. С хорошей рифмой. Поэт якобы однажды жил в Берлине…

– Я не знаю никаких поэтов, – возразил Тимм, – я солдат, и мне все равно, умеет фюрер управляться с женщинами или нет. Пока идет война, нужно сражаться. Когда она закончится, мы получим другое задание.

– Если ты тогда будешь еще жив, – заметил Цадо. – Но на это не похоже. Если эти там на самоходках наденут свои чертовы шлемы и попрут в сторону Берлина, то нам крышка.

– Не рассуждай так много, – сказал Тимм, – ты ничего в этом не понимаешь. И будь осторожен, когда болтаешь о твоих листовках. Не каждого, с кем ты разговариваешь, зовут Тимм. Некоторых зовут иначе, и они тоже знают, где живет полевая жандармерия.

Цадо вытащил жестяную фляжку с коньяком из кармана на икре. Он протянул ее Тимму со словами: – На, выпей глоток. Вот проклятое время. Сидим здесь на этом озере и не знаем, что подумать об этом мире. А про Гитлера и женщин я говорил только тебе.

Тимм выпил. Он вытер себе рот ладонью и вернул Цадо бутылку. – Хороший шнапс, – сказал он. – Иногда я – Клаус Тимм. Но иногда я также отвечаю за боевой дух в моем взводе, Цадо. Не забывай этого.

– Хорошо, Клаус, – согласился Цадо, – я не причиню хлопот. Я буду держать язык за зубами, пока все не кончится, и тогда мы узнаем, вероятно, что такое демократия и кто такие военные преступники, и мог ли наш фюрер управляться с женщинами или нет. Все в порядке.

Тимм резко поднял голову. Он внимательно вслушивался в темноту и поворачивал голову в разные стороны, чтобы перехватить слабый шум, который был в воздухе. Он приближался и становился все громче. Тимм посмотрел на часы. Маленькая стрелка стояла на двойке. Это был «Юнкерс». Тимм бросился бежать и зажег огни на одной стороне, пока Цадо зажигал их с другой стороны. Машина описала кривую, скользнула вниз и села. Она сразу развернулась и снова двинулась к позиции для взлета. Все происходило как на учениях. Они потянули раненого к входу. Он фантазировал, когда они приподняли его, и начал громко кричать. Теперь они больше не обращали внимания на это, потому что шум авиадвигателей был и без того достаточно громким, чтобы все вокруг его заметили. Они только торопились забраться в самолет. Радист закрыл за ними. Магниевые факелы еще горели, когда пилот снова запустил двигатели на полные обороты. Машина стартовала легко. Она пролетела несколько сотен метров над землей, потом поднялась выше и над озером повернула налево. Внизу медленно догорали магниевые факелы. Четыре маленькие, становившиеся все более микроскопическими, светлые точки.