Не прощаюсь - Акунин Борис - Страница 11

Махнул в сторону коридора и отвернулся – спорить дальше.

– Спасибо….брат, – поблагодарил Эраст Петрович и заковылял в указанном направлении, внимательно осматриваясь.

Он был несколько озадачен. Логово разбойной анархии выглядело не так, как ожидалось. Никаких безобразий не происходит, люди трезвые, пол не заплеванный, бутылок нигде не валяется. Странно.

С обеих сторон коридора чернели кожаные двери. Объект мог войти в любую из них, а мог пройти дальше, к видневшейся вдали лестнице. Встретить бы кого-нибудь такого же вежливого, как те трое, да спросить, что за «Гарибальди» и где его искать.

Одна из дверей открылась, вышел мужчина в одной белой рубашке, с раскрытым воротом, хотя дом был нетопленый и по коридору гулял холодный сквозняк.

Жест, которым мужчина вытер нос, был Фандорину знаком: так делает бывалый кокаинист сразу после «заправки».

Вот это по-анархистски, подумал Эраст Петрович, а то «братья», «сестры», «не время для любви». Про расстегнутую рубашку тоже понятно – от крепкого порошка кидает в жар.

– С легким нюхом! – обратился к кокаинисту Фандорин с обычным для подобной публики приветствием.

Ответ прозвучал неожиданно.

– Ба, господин драматург! – сказал звучный голос. – Как вас… Фандорин? Давненько не показывались.

Мужчина убрал руку от лица, и оно оказалось смутно знакомым. Через секунду из памяти выплыло и имя из прежней театрально-синематографической жизни – в этой среде Эраст Петрович просуществовал три предвоенных года, до самой бакинской неприятности.

Актер Громов-Невский – вот кто это был. Дарования среднего, в первоклассные труппы его не брали – считалось, что он переигрывает, пережимает с эффектами, но охотно приглашали в гастрольные антрепризы на роли героев-любовников. Был он фактурный, зычный, для провинции в самый раз.

Актер-монархист Мамонт Дальский

Играя желваками (кокаин сводит челюсти), Громов крепко пожал Фандорину руку. Глаза с расширившимися зрачками светились неестественной энергией.

– Куда вы пропали?

– Был болен.

– Вижу. С палкой ходите. Постарели.

Но расспрашивать Громову было неинтересно, в таком состоянии хочется говорить самому. По правде сказать, актер тоже не помолодел. Физиономия помялась и слегка обвисла, щеки пожелтели.

– Жалко, вас не было. Как я блистал в прошлом и позапрошлом сезонах! Получал до пятисот рублей за выход. Публика сходила с ума. В шестнадцатом имел три бенефиса. Представляете, стало трудно ходить по улице – просят автограф. Сейчас тоже узнают, да театры стали не те. Антреприз нет, репертуарные ставят всякую чепуху – про Пугачевых да Парижскую коммуну. Любовь нынче не в моде.

– Я это уже слышал, – кивнул Эраст Петрович, думая, что встреча очень кстати. Кажется, Громов здесь человек свой. Наверняка знает и господина «Гарибальди». Только очень уж болтлив…

– Черт с ними, с театрами, – широко махнул рукой Громов. – Вы поглядите, какой театр вокруг! Сегодня весь мир – театр.

Эта сентенция мне тоже знакома, подумал Фандорин.

– А что вы-то делаете у анархистов?

– Я один из них. Мне здесь нравится. Какая драматургия, какая труппа, какие декорации!

– И кокаин есть?

Громов оглянулся, понизил голос.

– Это – нет. Вы уж меня не выдавайте. За наркотики и водку наш импресарио вышибает из труппы. В смысле – из артели.

– Кто вышибает?

– Артельщик. Выборный начальник. Человек – гранит, с ним шутки плохи. Сам Арон Воля, легенда анархизма. Слыхали, конечно.

Импозантное имя (или прозвище?) Фандорину ничего не говорило, но это и неудивительно. В 1918 году в России гремели имена, про которые в 1914-м никто слыхом не слыхивал. Ленина, большевистского премьер-министра, Эраст Петрович однажды, тому лет пять, мельком видел, но прочие советские министры, какие-то Тротские, Сверловы, Зержинские (и кого там еще называл Маса), взялись непонятно откуда.

Арон Воля, легенда анархизма? Хорошо бы узнать про него и про здешний контингент побольше.

– Вот что, Громов…

– Зовите меня «Невский», – поправил артист. – Эта революционная река теперь в чести. Считайте меня крейсером «Аврора».

И зашелся смехом, хотя в чем заключалась шутка и при чем тут крейсер, было непонятно.

Это у него эйфорический максимум, прикинул Фандорин. Нужно потрошить, пока не начал скисать. Кокаиновая ажитация длится не долее получаса.

– Вот что, Невский, – тоже шутливо, но в то же время твердо продолжил Эраст Петрович. – Устройте-ка мне экскурсию по вашему зоопарку. Любопытно. А не то выдам вас грозному атаману.

Невский охотно согласился. Аудитория из одного человека – все равно аудитория.

– Известно ли вам, что Москва сегодня двухцветная, красно-черная, и что в городе две власти, две силы, две гвардии – большевистская и анархистская? – громогласно начал актер. – Мы свергли монархию вместе с красными, мы их пока терпим, но уже ясно, что они ненамного лучше царских сатрапов. Вместо одной диктатуры они хотят установить другую. Но у Ленина с Троцким ничего не выйдет! – Мощный кулак рубанул по воздуху. – В одной только Москве полсотни черногвардейских коммун, артелей и отрядов! «Ураган», «Авангард», «Смерч», «Лава», «Буря», «Буревестник» – и, конечно, наша «Свобода»! Большевистский Моссовет сидит на Тверской, а наш «Дом анархии» – в пяти минутах ходьбы, на Малой Дмитровке, в бывшем Купеческом собрании. Молодежь почти вся за нас! Рабочие тоже. О, как я выступал на Трехгорке! Как меня слушали, как принимали! Большевики – бухгалтеры революции, а мы ее художники! Массы пойдут за нами! Здесь, в артели «Свобода», полторы сотни братьев, и все молодец к молодцу!

Пора было повернуть оратора в конструктивное русло.

– Я давеча видел, как сюда вошел весьма колоритный тип, настоящий художник революции. В романтическом черном плаще, широкополой шляпе. Знаете его?

Невский сбился с возвышенного тона.

– Погодите-ка… Про вас рассказывали, что вы не только драматург, но еще и сыщик. – Актер хитро прищурился. – А ну выкладывайте. Расследуете какое-нибудь преступление? Это у нас запросто. Уголовников в артели полно. Вы назовите приметы того, кого ищете.

– Я же сказал: бородатый, длинный черный плащ, очень заметная шляпа. Минут пять назад прошел через вестибюль в эту сторону.

Невский почесал мясистый подбородок, хмыкнул.

– Пойдемте-ка. Покажу кое-что.

Открыл дверь в довольно большое помещение, сплошь заставленное вешалками.

– Здесь у нас раздевалка, она же платяной склад. Пока не закончились дрова и топили, наши оставляли здесь верхнюю одежду. Да вы подойдите.

Фандорин дохромал до двери, заглянул.

Одинаковые черные плащи с пелеринами висели в ряд. Наверху, на полке для головных уборов, лежали шляпы а-ля Гарибальди.

Гарибальди в шляпе «Гарибальди»

– У коммуны портных-анархистов на Трехгорке возникла идея пошить форму для «Черной гвардии». Прислали нам в порядке братской помощи сто комплектов. Но Воля сказал, что мундир – признак принуждения. Плащи с шляпами остались тут. Кому нечего надеть – надевают. И бородатых у нас хватает. Анархисты – чего вы хотите… – Громов как-то вдруг потускнел и сдулся, будто проколотая шина. – Ладно, Фандорин, вы тут гуляйте сами. В «Храм чтения» загляните. Когда мы реквизировали особняк, Воля велел выкинуть из банковской библиотеки всю финансовую литературу, вместо нее притащили анархистскую классику… У нас тут много чего есть. Увидите…

Вяло махнул рукой, пошел прочь. Ненадолго же ему хватило дозы, подумал Эраст Петрович. Совсем снюхался «герой-любовник».

Дальше Фандорин двинулся один, опираясь на трость, а иногда и держась за стену. Через каждые двадцать-тридцать шагов приходилось делать передышку. Больше всего сил уходило на то, чтобы не злиться. Поскольку энергия Ки выдохлась, нужно приучаться жить без нее, внушал себе Эраст Петрович. Ибо сказано: «Благородный муж презирает немощь тела, а то, что не может вылечить, почитает здоровьем».