Октябрь
(История одной революции) - Гончаренко Екатерина "Редактор" - Страница 11

Со своей стороны, готовилось к бою и правительство. К Петрограду незаметно стягивались самые надежные полки, выбранные из разбросанных по всему фронту дивизий. В Зимнем дворце расположилась юнкерская артиллерия. На улицах впервые с дней июльского восстания появились казачьи патрули. Полковников издавал приказ за приказом, угрожая подавить малейшее неповиновение «самыми энергичными репрессиями». Наиболее ненавистный член правительства — министр народного просвещения Кишкин был утвержден чрезвычайным комиссаром по охране порядка в Петрограде. Он назначил своими помощниками столь же мало популярных Рутенберга и Нальчикского. Петроград, Кронштадт и Финляндия были объявлены на военном положении.

Повсюду в воздухе носилось напряженное любопытство. Рядом с неугомонным, желающим все испытать Ридом напряжение только усиливалось. Были моменты, когда мы забывали, что история дышит нам в затылок, хотя таких моментов было немного. Мы с Ридом ходили мимо того места, где Александр II, подписавший манифест об отмене крепостного права, встретил свою смерть, когда нитроглицериновая бомба была брошена в его карету. Мы ходили по площади перед Зимним дворцом, где тысячи людей были расстреляны в Кровавое воскресенье в 1905 году, когда толпы людей маршировали в мирной процессии, чтобы передать петицию своему царю Николаю II. Какая история разыграна на протяжении веков в этом гордом городе! И разве можно было бы отыскать более подходящее место в мире для рабочей революции, чем этот город, который по приказу Петра восстал из болот трудом рабов? Так мы размышляли и думали о человеке, который прятался недалеко от Петрограда и которому суждено дать свое имя этому городу.

3 ноября (21 октября).

Сегодня после полудня прибыл отряд из курсантов военного училища для защиты посольства, что указывает на приближение бури.

На улице дул с запада сырой холодный ветер. Холодная грязь просачивалась сквозь подметки. Две роты юнкеров, мерно печатая шаг, прошли вверх по Морской. Их ряды стройно колыхались на ходу; они пели старую солдатскую песню царских времен… На первом же перекрестке я заметил, что милиционеры были посажены на коней и вооружены револьверами в блестящих новеньких кобурах. Небольшая группа людей молчаливо глядела на них. На углу Невского я купил ленинскую брошюру «Удержат ли большевики государственную власть?» и заплатил за нее бумажной маркой; такие марки ходили тогда вместо разменного серебра. Как всегда, ползли трамваи, облепленные снаружи штатскими и военными в таких позах, которые заставили бы позеленеть от зависти Теодора Шонта (Знаменитый в то время акробат. — Ред.)… Вдоль стен стояли рядами дезертиры, одетые в военную форму и торговавшие папиросами и подсолнухами.

По всему Невскому в густом тумане толпы народа с бою разбирали последние выпуски газет или собирались у афиш, пытались разобраться в призывах и прокламациях, которыми были заклеены все стены. Здесь были прокламации ЦИК, крестьянских Советов, «умеренно»-социалистических партий, армейских комитетов, все угрожали, умоляли, заклинали рабочих и солдат сидеть дома, поддерживать правительство…

Какой-то броневик все время медленно двигался взад и вперед, завывая сиреной. На каждом углу, на каждом перекрестке собирались густые толпы. Горячо спорили солдаты и студенты. Медленно спускалась ночь, мигали редкие фонари, текли бесконечные волны народа… Так всегда бывало в Петрограде перед беспорядками.

Город был настроен нервно и настораживался при каждом резком шуме. Но большевики не подавали никаких внешних признаков жизни; солдаты оставались в казармах, рабочие — на фабриках…

Под плач и причитание матери и под насмешливые взгляды обывателей я и отец, держа на плечах винтовки, направились в штаб, где царило чрезвычайное оживление.

В штабе под столами, на столах и около мы видели, как масса рабочих, интересы которых раньше ограничивались семьей, сейчас любовно чистили винтовки, еле сдерживаясь от желания идти в центр завоевывать свое рабочее могущество.

Везде шли беседы, но споров здесь не было. Спорить в такие моменты, когда по другой стороне баррикад происходило единение, рабочие инстинктивно полагали опасным. Среди сотни красногвардейцев, где были и эсеры, и меньшевики, была такая общность интересов в этот день, что мой папаша, обняв меня, заметил: «Сегодня я себя чувствую особенным храбрецом. И если у всех так же, то завтра будет советская власть, т. е. наша».

«А если ее через день придется отдать?» — шутливо заметил пробегавший ротный.

«Никогда! Но, черт побери, хоть день, да будет наш», — потрясая винтовкой, крикнул мой отец, вызывая энтузиазм у присутствующих. «Нам бы только день, а уж там мы покажем, как бережем свою собственность».

После занятий пришло известие, что в Питер стягиваются юнкера, казаки и урядники, и все, за редким исключением, остались ночевать в штабе. Утром 24 октября мы были извещены членом райкома… о ночной попытке буржуазии задержать свое падение арестом среди вождей рабочих. Тут же было прочитано воззвание питерского Совета, где призывалось к революционной выдержке и где предписывалось революционным отрядам быть в полной боевой готовности. При чтении этого воззвания я знал, что в знак своей готовности к борьбе за коммунистическое общество мы, вооруженные рабочие, пойдем на все. Мы тогда были задорны и безумно смелы. Кто теперь в этом сомневается?

В здании Главного штаба, рядом с Зимним, в ночь на 24-е несли караул солдаты Павловского полка, одной из наиболее надежных частей Военно-революционного комитета. При солдатах велись речи о вызове юнкеров, о разводке мостов, об арестах. Все, что павловцам удавалось услышать и запомнить, они сейчас же передавали в районы и в Смольный. В революционном центре не всегда умели использовать сообщения этой самопроизвольной разведки. Но она выполняла все же незаменимую работу. Рабочие и солдаты всего города узнавали о намерениях врага и укреплялись в своей готовности дать отпор.

Прапорщик Павловского полка рассказал нам, как началось восстание: «В ночь на 6-е ноября (24 октября) полк был на дежурстве в Генеральном штабе. Я был в карауле вместе с несколькими товарищами. Иван Павлович и еще один товарищ — не помню его имени — спрятались за оконными занавесями в комнате, где заседал штаб, и подслушали там очень много серьезных вещей. Например, они слышали приказ: ночью же привезти в Петроград гатчинских юнкеров и приказ казакам к утру быть готовыми к действиям… Все главные пункты города должны были быть заняты еще до рассвета. После этого штабные собирались развести мосты. Но, когда они стали говорить, что надо окружить Смольный, тогда Иван Павлович не выдержал. В это время входило и выходило очень много народу, так что ему удалось выскользнуть из комнаты и пробраться в дежурную, а подслушивать остался другой товарищ.

Я уже подозревал, что тут что-то замышляется. К штабу все время подъезжали автомобили с офицерами, тут же были и все министры. Иван Павлович рассказал мне все, что слышал. Было половина третьего утра… С нами был секретарь полкового комитета. Мы все рассказали ему и спросили, что делать.

„Арестовывать всех входящих и выходящих“, — ответил он нам. Так мы и сделали. Через час мы уже поймали несколько офицеров и двоих министров и отправили их прямо в Смольный. Но Военно-революционный комитет еще не был готов: он не знал, что делать, и скоро оттуда пришел приказ всех отпустить и больше никого не задерживать. Мы бросились в Смольный — всю дорогу бегом. Пока мы им втолковали, что война уже началась, прошло, я думаю, не меньше часу. Мы вернулись в штаб только к пяти часам, а за это время почти все арестованные уже разошлись. Но кое-кого мы все-таки удержали, а весь гарнизон был уже на ходу…»