Веритофобия - Веллер Михаил - Страница 3

На фасаде ДОСА – Доме офицеров Советской Армии – алел плакат. Или транспарант, я понятия не имел. В степной, одноэтажной, деревянной и земляночной Борзе было два каменных двухэтажных здания – ДОСА и Штаб армии. 6-й Гвардейской танковой армии. А я учился в первом классе. И умел читать.

На красном полотнище белыми квадратными буквами было написано:

«Советская избирательная система – самая демократическая в мире».

Я понятия не имел, что такое избирательная система. Система – когда тебе пишут в дневник, что ты систематически опаздываешь на занятия. Что такое демократическая, я вообще ни сном ни духом.

Но я слышал, слышал, по радио прорывалось сквозь мальчишеские мысли и заботы: «Нерушимый блок коммунистов и беспартийных…», «избирательный участок…», «всенародное голосование…».

Что Советский Союз был лучшей, самой могучей и счастливой страной в мире, мы знали отлично. Ну и, очевидно, все советское было лучшее в мире.

Войну мы рисовали так: много красивых зеленых танков с красными звездами – и между ними горит один черный, кривой, со свастикой. А наверху – много голубых самолетов с красными звездами, и между ними – дымит один черный, кривой, со свастикой.

…Я не знал ничего, и знать не мог, об избирательных системах в других странах. Да и не задумывался – до крамольных университетских лет разочарования в советских лозунгах и идеалах. Но! Раньше, чем я получил представление о выборах и демократии – я твердо узнал, что советская избирательная система – самая демократическая в мире! Ты еще не знаешь, почему так, не знаешь, каковы другие системы, не знаешь их достоинств и недостатков, ты еще вообще ничего не знаешь! Но твердый стержень уже всажен, он вознесся и торчит несущей конструкцией в глубине твоего мировоззрения – вот так! Наша, не чья-то! Избирательная! Система, бля! Самая! Демократическая, на хрен! В мире, чтоб вы сдохли!

Мы росли и взрослели, узнавали больше – а понимали столько же. От нас ничего не зависело, мы это знали – но как-то не понимали. Частности и конкретности перед нашими глазами могли не совпадать с картиной, нарисованной мировоззрением. То есть страна самая богатая, а люди могут быть нищими – и одно другому не противоречит!.. Детали могут противоречить общей картине – но бесспорность общей картине счастья, достатка и справедливости неколебима!

О-па! Убеждение первично – знание вторично! Идеология первична – реальность вторична!

(День Выборов – отмечен в календаре, всенародное торжество, единство и счастье. А живопись соцреализма: передовые рабочие в галстуках, старики-колхозники с промытыми бородами, трудовая интеллигенция в очках и шляпах, румяные девушки – да кудри, да гармошка, да нараспашку, на избирательные участки!

А сосед-алкоголик на кухне спозаранок, с важностью и грохотом: «Сейчас выпью маленькую, пойду проголосую!..» Уб-бил бы гада.

А девушка в дверях, слезно: «Ну пожалуйста, пока вы не проголосуете, меня там домой не отпустят, ну сходите, чего вам стоит…»

Но не будем забегать вперед.)

…Лет пятнадцать я прожил, взрослея, со знанием и убеждением, что советская избирательная система – самая демократическая в мире. Ничего не знал, ничего не понимал, ничего не пытался осмыслить – но мнение имел! И убежден был до самой глубины души.

На всю жизнь я запомнил этот первый осознанный, зафиксированный сознанием случай внушения идеологии. Вкладывания идеологемы в неокрепшие мозги. Мозги твердеют, засыхают, деревенеют и каменеют, теряют пластичность и делаются неспособны к восприятию чего-либо нового. А имплантированная установка живет внутри них и формирует вокруг себя картину понятий о мире.

Мозги большинства твердеют, не созрев. В массе люди нуждаются в готовых унифицированных установках. Это социальный инстинкт. Чтобы жить в ладу с окружающими и делать общее дело, вести общий образ жизни, верить в свою правоту.

Почему я возвращаюсь к этому невинному массовому лозунгу моего детства? Потому что это был первый явный случай несовпадения лозунга и жизни. Ибо избирательная система была – наглая ложь, стопроцентная фальсификация, отсутствие какого-либо выбора: стадо под конвоем исполняло лицемерный ритуал. Диктатура Партии коммунистов, а точнее – диктатура высшей партийной бюрократии, узкой группы внутри Политбюро ЦК КПСС. Крепостные крестьяне-колхозники, нищие работяги и интеллигенты, тонкий слой интеллигентской и рабочей аристократии – шахтеры, профессора, знаменитые и лояльные режиму писатели. Госплан на все – от выпуска презервативов до фасона рубашек на пятилетку. И ничего от тебя не зависит, ничего не можешь изменить, а за инициативу бьют. И опускаешь бюллетень с единственной фамилией, вставленной единой и диктаторствующей Партией.

Но ритуал превращен пропагандой в праздник, музыка, дефицитное пиво на избирательных участках, а ты – хозяин, а ты – веришь! Вопреки глазам, мозгам, знакомым и жизненному опыту.

Веришь вопреки уму и глазам. Это важно. Это – сила вбитой идеологии.

А вот студент Ленинградского Университета в возрасте максимально высокого мнения о своем уме и образованности. Правда, в данном случае ум и образование излишни – едем в стройотряд, на Мангышлак, работать исключительно руками и жариться в пустыне.

Студенческий эшелон. Двадцать плацкартных вагонов по шестьдесят человек и один купейный – штабной, в середине. Кондиционеров еще нет, но окна открываются, вращение ручки поднимает верхнюю часть стекла в паз стенки, и ветра шумят по вагонам. Колеса стучат, мазут пахнет, степь несется назад – все как положено.

Мы – едем в купе штабного вагона. Хотя это наша первая стройка, и никаких должностей у нас нет. Мы – это два филолога и два историка, все после первого курса, девятнадцать лет. За стенкой – командир и комиссар эшелона, районный врач, областной мастер, все или старики (курс пятый), или освобожденные (профессиональные комсомольские работники).

Мы – опергруппа. На рукаве серой формяги типа африканского корпуса Роммеля – красные повязки. Собрали по принципу «кто под руку подвернулся и вид имел». В наши обязанности входит поддержание порядка в эшелоне и доведение приказов руководства до личного состава.

Раз в час мы смотрим на часы – «Пора!» – и, разбившись на две пары, обходим эшелон в нос и хвост. Тамбурные двери хлопают, переходные мостики гремят. Размяклый полуголый народ смотрит неприязненно и в спину иногда называют псами. Это звучит признанием, почти комплиментом.

Мы наблюдаем строго и ответственно.

Изредка видим след выпивки: бутылок нет, но прочий антураж налицо и глаза с красных рож блестят характерно. И наше карательное выражение дает им понять, что можем уличить и покарать. В стройотрядах сухой закон, за нарушение отчисляют, а это может повлечь за собой (пугали нас) и академические неприятности.

И вот мы возвращаемся в свой штабной и закуриваем в коридоре у окна. Проходит командир эшелона – лет тридцати, небольшой и жилистый блондин с манерами бывшего хулигана. Убедительный командир.

И этот убедительный командир спрашивает:

– А куда это, ребята, – спрашивает, – вы все время ходите?

Мы объясняем, что ходим следить за порядком в эшелоне.

А это как? Это – за чем следить?

За соблюдением сухого закона. Ну, чтоб драка не возникла. И чтоб не сидели на ступеньках в открытых дверях тамбуров – это запрещено.

Часто проходите?

Каждый час.

А это кто вам распоряжение дал – чтобы раз и в час?

Мы сами. Установили. Для распорядка.

Много нарушений выявили, пресекли?

Ну, пока не одного. Отвечаем ему с достоинством и ждем сдержанной похвалы за инициативу и примерное исполнение обязанностей.

А командир хмыкнул, хэкнул, подбородком дернул, —

– Сидите, – говорит, – на месте. Не дергайтесь.

Мы говорим: так а делать чего?

А чего делать вам скажут, когда нужно будет.

И пошел.

Мы, натурально, задумались. С одной стороны, мы хотели как лучше. С другой стороны, вроде неудобно ехать в комфортном купе при штабе на правах аристократии и ни хрена не делать: надо же как-то свою должность оправдать! С третьей стороны, груз с плеч свалился – нам это барражирование осточертело – можно отдыхать спокойно.