Сборник Попаданец (СИ) - Мельник Сергей Витальевич - Страница 2

Полноценный закат с проблеском двух или трех самых ярких звезд встречаю с кружкой ушицы и парой просоленных сухарей темного бородинского, приятно пахнущего тмином.

Нырнув в палатку, вновь присаживаюсь у костра, бережно вскрывая плоскую бутылочку «Фамус грауса», неплохого вискаря, слямзенного еще в том году у главврача. Впрочем, с него не убудет, ему и так презенты через день носят, не то что мне, штатному терапевту.

Слегка пригубить, покатать коричневую горечь во рту, не спеша, ощущая всю прелесть своего положения и наслаждаясь теплотой, растекающейся по гортани.

— Ваше здоровье, сударыня Лемринада! — салютую еще одной рюмочкой своей спаниельке, в награду получая порцию горячих собачьих поцелуев. — А ну отставить облизывать меня хорошего!

С темнотой реально похолодало, видимо, к утру траву посеребрит инеем. Радовало, что прекратился полностью дождь и небо было уже без единого облачка, открывая моему взору бескрайнюю завораживающую глубину черной бездны, усыпанную мириадами светлячков звезд.

Отловив Ляльку, достал полотенце, тщательно вытер собаку, изрядно вымокшую за день и теперь дрожащую у меня на руках. Милая барбосинка порядочно намоталась по лесу, теперь устало засыпала, а я то и дело подбрасывал поленья в костер и выпутывал колючки репейника из ее ушей.

Уже за полночь отнес спящую собаку в палатку, да и сам, еще немного побродив по лагерю, отправился спать.

Гул, словно от рассерженного улья, полного пчел, даже сквозь сон неприятно резал слух. Едва разлепив глаза, понял, что палатка освещена пунцовым светом, словно на нее снаружи направлен прожектор.

Спазм боли скрутил тело, окончательно вырывая из сна. Бедная спаниелька жалась ко мне, испуганно поскуливая и припадая к земле. Руки пробило дрожью, с трудом расстегнув спальник, тут же рванул молнию на входе палатки, вываливаясь наружу или, вернее сказать, выползая. Яркий пульсирующий свет больно резал глаза, не давая сфокусироваться и рассмотреть что-либо отчетливо. Мысли испуганной чехардой носились в голове, не находя ответов.

В бок ткнулся испуганный поскуливающий комок, бедная Лялька жалась ко мне, ища защиты и успокоения. Обхватив собаку, прижал ее к груди, щурясь и пошатываясь, поднялся с земли, в нерешительности пытаясь сделать хоть пару шагов во внезапно словно сгустившемся, подобно толще воды, воздухе.

Резкий спазм боли сковал тело, муть тошноты дурным комом подкатила к горлу, ноги подкосились, и последним кадром сознания был резкий удар головой о вздыбившуюся землю и удирающая в лес собачка.

Сознание урывками выхватывало причудливые картины неизвестного мне помещения. Бревенчатый сруб. Какой-то загородный дом? Было больно и постоянно мутило. От силы на минуту удавалось себя держать в руках, отмечая чьи-то заботливые руки, умело обтирающие меня влажным компрессом, вливающие в меня что-то отвратительно-горькое и отдающее стойким травяным привкусом.

Я терял сознание, вновь приходил в себя, не в силах вымолвить и слова, лишь с надеждой на скорое избавление. Впрочем, кризис миновал, оставляя ватную слабость во всем теле и наваливаясь какой-то неимоверной тяжестью на плечи.

Я лежал на деревянном топчане из связанных кожаными ремешками жердей, а моей периной была скошенная трава.

Рядом сидела коренастая женщина в сарафане грубого покроя, с повязанным на голову платком, больше похожим на кусок мешковины. Это ее загрубевшие от труда руки ухаживали за мной, поднося питье, обтирая меня и кормя, словно щенка, с рук, так как сил не было практически ни на что.

Вопросы хрипом или стоном срывались с моего языка, заставляя ее то плакать, то нервно бегать по комнате и полностью меня выматывая. Странно, я ее не знал, но почему-то мои страдания воспринимались ею так живо и близко.

Непонятный свет и боль, сковавшая меня тогда в лесу, — что это было? Помню лишь, как выбрался из палатки и… все. Потом лишь эти стены из грубо состыкованных бревен и забота этой женщины.

День сменялся ночью, а я с трудом разлеплял веки, апатично оглядывал унылую бедную обстановку, с трудом проглатывал предложенную пищу, запивал горечью предлагаемого питья, вновь проваливаясь в полусон-полуявь.

Осенний лес, моя шебутная собачка, мерный шаг моей жизни — все как-то отдалилось, словно прошла целая вечность. Где я? Что со мной случилось? Лишь два вопроса постоянно вертелись в моей голове, не находя ответа.

В очередной раз, открыв глаза, осознал, что нахожусь один. Самочувствие мое все еще оставляло желать лучшего, но вот боль, похоже, ушла окончательно.

С трудом скинув с себя накрывавшие меня шкуры животных, опустил на пол необычайно похудевшие ноги, ощущая босыми ступнями холод утоптанной земли под скудно раскиданным камышом.

Убранство дома удручало какой-то дикостью и деревенской простотой. Под потолком не было даже банальной лампочки, пол был действительно земляной, лишь местами прикрытый сухими длинными стеблями камыша, а свет в комнату проникал из маленького окошка, затянутого какой-то мутно-желтой пленкой.

Что за дикость? Я, конечно, был в курсе, что в стародавние времена, когда не было стекла, люди затягивали окна пленкой вымоченного и проваренного бычьего мочевого пузыря, но вот чтобы так, своими глазами, это увидеть — такое впервой.

Пошатываясь, с трудом утвердился на ногах, у окна заметил глиняный кувшин, захотелось пить. Медленно, словно учась заново ходить, стал совершать шаги, то и дело борясь с накатывающими приступами тошноты.

Ощущения были не из приятных, я словно уменьшился и скукожился, мое тело было словно чужим и одеревеневшим, неожиданный шок от неузнавания своих рук заставил мое сердце испуганной пташкой бешено колотиться в груди.

Я замер посередине комнаты, с удивлением рассматривая свои руки, не в состоянии осмыслить тот факт, что, по всей видимости, мое тело — вовсе не мое!

Через голову, запыхавшись, стянул с себя какую-то латаную-перелатаную рубаху, оглядывая тело и непроизвольно издавая стон. Что за бред?! Как такое возможно? Я, сорокалетний мужик, вновь стал ребенком!

— Уна! — вскрикнула женщина, входя в комнату и видя меня, застывшего с открытым ртом. — Кавим да мерте ма? (Зачем ты встал, сынок?)

В полной прострации, на грани безумия я плюхнулся прямо на пол, ощутив, как подо мной подломились от слабости ноги. Это было выше моего понимания: женщина заговорила на незнакомом языке, а мой мозг услужливо подсказал перевод слов, которые я просто физически не мог знать.

Женщина легко подняла меня на руки, поглаживая по голове и шепча мне про то, что я не должен вставать, я еще слишком слаб, мне нужно отдохнуть и прийти в себя. Она говорила без умолку, то улыбаясь, то заливаясь слезами, качая меня на руках и расцеловывая.

Я же молчал, осознавая, что ничего не понимаю, и ощущая непомерный страх от того, что произошло нечто не укладывающееся в обычные рамки моей жизни. Что же будет теперь? Кто я теперь?

Звали меня эти люди Уна, и я действительно был ребенком. По моим прикидкам, ощупываниям и тому отражению, что удалось рассмотреть в луже перед крыльцом, было моему телу от семи до восьми лет. Худощавый, светловолосый, впрочем, как и практически все население небольшой деревеньки, где я очнулся.

Около трех десятков приземистых, укрытых охапками камыша домов, таких же незатейливых сараев и кромешный лес вокруг — вот что представляла собой деревня Дальняя.

Немного отойдя от первого шока, я волей-неволей начал как-то адаптироваться и попытался узнать о том, где я и что же меня ждет в дальнейшем. Чем мне руководствоваться? Куда бежать? Кто мне поверит, а если поверит, каковы будут последствия?

С помощью женщины, которая меня вылечила, я стал выходить на улицу, чтобы посидеть на крыльце, где меня ждал мой всегдашний компаньон, древний дед Охту, отец моей мамы Иши. У деда один глаз был почти полностью закрыт бельмом катаракты. Моей подружкой была и вертлявая, вечно сосущая палец девочка Ви, дочка соседа, которая еще плохо говорила и была младше меня, хотя занозой была той еще, постоянно бегала и крутилась вокруг меня, выдавая все мои шаги матери.