Сапоги — лицо офицера - Кондырев Виктор Леонидович - Страница 18

— Подъем! — что есть мочи заорал Казаков. — Подъем, минометчики!

— Чего орешь? — ответили из дальнего угла казармы. — На дворе темно еще…

Лейтенанты ходили между кроватями, полушутливо толкали спящих, сдергивали одеяла.

Громадная казарма Учебного центра вместила три батареи минометчиков, батарею «Град» и еще несколько десятков солдат из никому не известных подразделений. Двухъярусные, как везде, койки, табуретки, неяркие лампочки. Офицеры жили в соседних, на десять кроватей, комнатах.

После завтрака построились во дворе. Большой дом — основная казарма, столовая, несколько построек. Машины и минометы выстроены на обширнейшей, в глубоком снегу, поляне, чуть в отдалении. Покатые, поросшие лесом сопки, за ними, где-то внизу, город Белогорье. Снег немыслимо блестел, глаза слезились. От мороза слипались ресницы, люди дышали через нос, опасаясь обжечь морозным воздухом легкие.

Солдаты были похожи на пингвинов.

Одежда не давала возможности вытянуть по швам руки, они висели в воздухе, не касаясь корпуса. Завязанные шапки, на них каски. Валенки. Чтобы снять заброшенные за спину автоматы, надо было долго извиваться и подпрыгивать. Белье, обвернутые газетами колени и бедра, сверху хлопчатобумажное обмундирование, поверх ватные брюки и телогрейка, с невероятными усилиями натянутые шинели. Оверьянов сам наблюдал за одеванием, понимал, пробыть пять часов в поле на пятидесятиградусном морозе не просто. Упаси Бог, пообмораживаются, пусть уж напяливают все, что есть…

Офицеры были в полушубках.

Неделя прошла быстро.

С утра отъезжали на несколько километров. Из кабины передней машины Алексеев махал флажком, небольшая колонна приостанавливалась, шоферы включали второй мост, понижали давление в шинах и веером разъезжались по заснеженному полю. Казаков, зачерпывая валенками снег, бежал устанавливать буссоль. Коровин и Курко размахивали флажками, указывали огневую позицию. Минометы отцепляли, машины, по бампер в снегу, отъезжали в сторону, наводчики бросались к прицелам.

— Плохо! — кричал командир батареи, глядя на секундомер. — Медленно очень! Давай еще, епи твою мать!

Батарея выезжала на дорогу, через сотню метров все повторялось.

На третий день этот маневр продемонстрировали Оверьянову. Солдаты старались, майор остался доволен.

— Здесь тебе делать нечего, Алексеев, — сказал он. — Лейтенанты без тебя справляются. С завтрашнего дня мы с тобой будем задачи решать, готовиться к стрельбам. Проверяющим будет начальник артиллерии дивизии. Должен приехать.

Занятия продолжались без командира батареи. Целыми днями тренировались в наводке, беспрерывно меняя прицелы и ориентиры. Рукавицы мешали наводчикам, они крутили колесики прицелов голыми руками. На морозе руки мгновенно немели, их засовывали за пазуху, совали под шинель, зажимали между ног. Несколько человек подморозили скулы и подбородок, коричневые пятнышки — следы обморожения — мазали вазелином для смазки прицелов.

В стороне от минометов, в поле, разбивали большую палатку, затапливали самодельную печку-буржуйку. Становилось жарко, выходить наружу не хотелось. Отогревались повзводно, люди старались все дольше и дольше побыть возле печки, оставшиеся на морозе нетерпеливо ругались, шутливо причитали и жаловались на судьбу. В конце концов наловчились набиваться в палатку чуть ли не всей батареей.

Одно плохо — участились приезды Оверьянова. Неуклюже вылезая из машины, он сразу же начинал громко ворчать. Следом за ним плелся капитан Алексеев, вполголоса разделял возмущение начальника. Артиллерийские задачи требовали концентрации внимания, и широко известно, каким великолепным подспорьем в этом случае является перцовка. Она продавалась в столовой в Белогорье. Опьяневшие к полудню, майор с капитаном решали расшевелить подчиненных, чтоб чувствовался контроль.

Выдыхая соблазнительный запах перцовки, Оверьянов начинал наводить порядок.

— Чем занят личный состав? Доложите, лейтенант! Почему у вас люди сидят у печки? Немедленно приступайте к занятиям! Гоните всех с обогревательного пункта! Алексеев, надо вообще прикрыть эту богадельню! Ты видишь, солдаты отлынивают от минометов! — ворчливо покрикивал майор.

Капитан что-то невнятно произносил, соглашался, не порядок, конечно.

— Курко, запомните, вы отвечаете за боевую подготовку взвода! — строго говорил майор.

Исполнительный Курко суетливо бежал к своим солдатам. Он очень переживал, боялся, что Оверьянов подорвет свой командирский авторитет.

Однажды с ними приехал капитан Кушник, как обычно, значительно более, чем другие, пьяный. Он был полон рвения, несмотря на то, что его здесь ничего не касалось, иди в свою батарею и там разоряйся.

— Что это там у вас, твою распрекрасную мать, буссоль стоит так близко от позиции? — он имел неосторожность обратиться к Коровину.

Тот психанул.

— Тебя не спросил, хер моржовый с бубенчиками! Сваливай отсюда! Тебя здесь не хватало, суешь свой нос не в свою жопу! — раскричался Коровин.

— Кушник, лейтенант Коровин, прекратите! — переполошился Оверьянов. — Что вы перед солдатами скандалы устраиваете! Не горячитесь, Коровин, — он перешел на полушутливое ворчание. — Вы знаете правило? Артиллерийский офицер должен быть всегда гладко выбрит и слегка пьян!

— Слегка пьян… Чего он тут развонялся! — успокоился Коровин…

Снежный буран продолжался второй день. Не то что в поле, в столовую пробивались с трудом, сквозь плотную массу мелкого снега. Ветер налетал вихрями, шквалами, дикими порывами. Где-то в стороне он набирал силу, раскручивал все сильнее и сильнее полосы снежной пыли, глубоко вздыхал и, накопив мощь, резко, внезапно налетал. Звенели стекла, вздрагивали люди и начинали раскачиваться лампочки под потолком. К ночи становилось жутковато…

Спать рано, говорить не о чем, лейтенанты сидели на кроватях.

Курко читал книгу без обложки, нашел в казарме. Какой-то человек с французским именем шестую страницу размышлял о своей любви к Эмилии.

Батов, по обыкновению, причесывался.

Панкин пришивал подворотничок.

Теличко писал письмо.

— Меня солдаты на политзанятиях спрашивают, что такое оппортунизм? — неожиданно сказал Батов. — Мол, пишут везде и говорят всегда, а что это такое? А я откуда знаю, говорю. Кто не коммунист, тот оппортунист, так по-моему…

— Не бери дурное в голову! — засмеялся Курко.

— Нет, без балды! — обрадовался найденной теме Батов. — Они меня, бляди, заябывают вопросами, чувствуют, что я в этом деле не тяну… То с этими черными… Говорю им, в Южной Африке фашизм, негры, значит, недовольны, ширится народно-освободительное движение, жгут там чего-то… А меня спрашивают, как же их не убивать, если они на голову садятся? С ними только так и надо. Были у нас в городе негры, студенты, наглые страшно… Вот и выкручивайся.

— А ты им скажи, учитесь, мол, интернациональной дружбе у наших руководителей, — вставил Петров. — Они по телевизору такие засосы отваливают всяким черным! Ни одного случая не упускают.

— Ох, подхватят, бедолаги, какой-нибудь триппер, потом хлопот не оберутся! — сказал Казаков.

— Это профессиональный риск, — сказал Панкин. — Для нас стараются, с воспитательной целью.

— Одни воспитатели кругом… — буркнул Коровин. — Ты посмотри, вот тебе Петя Кушник, ничтожество, хоть и безобидный, а он тоже воспитатель…

— Больше всего мне нравится, когда говорят, что солдат надо воспитывать! При этом предполагается, что воспитатели — это все, кто старше по званию. И мы в том числе. Будь ты пьянчугой, дураком, блядуном, лентяем, трусом, — все равно, ты воспитатель! Это я или ты воспитатель? Или бзделоватый Алексеев воспитатель, или Синюк? Не говоря уже о Кушнике… Никто не спросит, почему одни обязаны воспитывать других? Меня, например, почему должен воспитывать какой-нибудь дурак, вроде майора Курицына? Что он, больше меня учился, больше книг прочел, больше с интересными людьми говорил или его душевные качества несравнимо выше моих? Неясно… Раз он майор, значит он мой воспитатель… Или возьмите Оверьянова! — горячился Толя Теличко.