Время орка - Гарин Дмитрий - Страница 8

— Не помню… Давно… не помню…

Убедившись, что жуткий дух слышит его, Ош решился задать вопрос, который уже не первый день крутился у него в голове:

— Это ты спас меня или это был Алим?

— Да… — выдохнул Безымянный, как решил называть его про себя Ош.

— Я не понимаю.

— Ты поймёшь…

— Что тебе нужно от меня?

— Мне… нужно вспомнить…

— Что вспомнить?

— Что это… значит… быть… как ты…

Голос Безымянного угасал, словно огонь лучины, которую задувает сильный ветер. Слова всё труднее давались ему, превращаясь в несвязное эхо.

— Как я? — переспросил Ош. — Быть орком?

— Живым…

Довожу до вашего сведения, что человек, о коем вы справлялись, всё ещё жив и, несмотря на юный возраст, исправно работает в счёт провинностей перед короной и государством.

М.Б. Записка в королевский секретариат

Открыв глаза, он не увидел ничего. Здесь, в сердце горы, тьма была, как всегда, абсолютной. Эдуард мог поднести к лицу руку, почувствовать кожей своё жаркое, хриплое, как у всех каторжан, дыхание и не разглядеть собственных пальцев.

Человек, долгое время пребывающий в такой непроглядной темноте, начинает забывать, как выглядит свет. Его слух становится слухом летучей мыши, улавливающей мельчайшие шорохи. Его кожа превращается в чешую рыбы, способную ощутить малейшее колебание окружения. Человек перестаёт быть человеком, превращаясь во что-то иное — создание без света, надежды и будущего.

«Я должен выбраться отсюда, — уже в который раз подумал Эдуард. — Должен выбраться отсюда, пока это место не поглотило меня».

Хуже еды здесь была только вода. Пахнущая серой и мочой, она не годилась даже для мытья полов, но другой просто не давали. Тоннели, которые каторжане прокладывали при тусклом, болезненно-голубом свете чадивших копотью факелов, грозили в любой момент обвалиться, похоронив под неподъёмным слоем породы людей, вгрызавшихся в каменную плоть горы. Однако хуже всего была темнота. В ней он чувствовал, как сходит с ума, как странное, пугающее нечто окружает его. Эдуард начинал слышать голоса, плач, а порой — даже ощущать чьё-то присутствие за своей спиной. Иногда он слышал отца и не знал, воспоминания это или крепнущее внутри него безумие. Неужели злые языки, возводившие хулу на его родителей, были правы? Неужели в крови, что течёт по его жилам, та же слабость? И безумие прорастёт в его душе, лишая свободной воли и рассудка? Нет, он не верил в это. Отказывался в это верить.

К плечу Эдуарда прикоснулись холодные, тонкие пальцы, и он чуть заметно вздрогнул.

— Чего не спите, ваше лордство? — раздался в темноте мягкий голос старого Хэнка, и Эдуард облегчённо выдохнул.

— Я же просил тебя не называть меня так.

Старик тихо засмеялся, но этот смех быстро перешёл в утробный, надрывный кашель. Эта судьба ждала всех, кто провёл в шахтах Гнезда Олофа столько же, сколько был здесь Хэнк.

— Мне кажется, что моё время приближается, — сказал старик, уняв наконец спазмы, раздиравшие грудь.

— Не говори ерунды, — отчитал его Эдуард. — Ты ещё на моих похоронах прокашляешься.

Они трудились в узких тёмных штреках парами. Отделённый от лабиринта шахт доброй стальной решёткой, врезанной в опорную крепь тоннеля, такой штрек был одновременно и рабочим местом каторжан, и их тюремной камерой. Конечно, у них были шахтёрские инструменты, и можно было попытаться выломать решётку, но при этом лишённый опоры свод тоннеля мог просто обвалиться, превращая слепой ход в братскую могилу. Даже прекрасно это зная, многие каторжане сводили таким образом счёты с жизнью. Они называли это «уйти в камень».

В каждом штреке стояла вагонетка для руды. Её нужно было заполнить: от этого зависело, сколько в ней будет еды и воды, когда пустая вагонетка вернётся назад. Тех, кто исправно работал и не вызывал проблем, охранники могли перевести в промежуточные тоннели, где отгружали руду. Такой труд был куда легче, а потому многие заключённые стремились получить это место.

— Скоро придёт факел, — сказал Хэнк, конечно имея в виду охранника, сопровождавшего сборщиков руды, забиравших вагонетки раз в сутки. Во всяком случае, они думали, что это происходило именно так. Под землёй сложно было следить за временем.

Прозвище охранников объяснялось тем, что они меняли в факелах светочи — пористые камни, пропитанные кровью земли. Одна такая зловонная, покрытая сажей каменная губка могла гореть много часов, отмеряя рабочий день каторжан. В их же интересах было закончить добычу до того, как светоч погаснет, погружая штрек в темноту. Работать без света, на ощупь, было не только невероятно тяжело, но и небезопасно.

Единственной радостью заключённых был банный день. Раз в месяц их выводили на поверхность, загоняя полуголых, ослеплённых солнцем людей в горячие, окутанные паром озёра. Хотя в такие дни легко было подхватить хворь, равносильную смертному приговору, каторжане ждали их с нетерпением. Ждали солнца, свежего воздуха и чистой горячей воды, заполняющей озёра Сокрытой долины.

Скрип колёс вагонеток напомнил о том, что купание нужно было ещё заслужить. В зарешёченном проёме штрека возникли голубоватые всполохи, пляшущие на неровных каменных стенах. Свет приближался, пока из тьмы не появился хмурый человек в кольчуге и кожаном шлеме.

— Не издохли ещё? — как обычно поинтересовался он и, отперев решётку, махнул двоим подручным. — Давайте живее, дармоеды!

Пара угрюмых патлатых мужиков в набедренных повязках быстро сменила заполненную рудой вагонетку на пустую, выплеснула содержимое ведра, куда невольники справляли нужду, в сборный передвижной резервуар и покатили змею из вагонеток дальше по тоннелю. Когда вся грязная работа была закончена, охранник с профессиональной небрежностью достал из сумы промасленный свёрток со свежим светочем и установил его в гнезде стального факела, прикреплённого к стене.

— Что-то сегодня меньше, чем обычно, — заметил он, поджигая каменную губку.

— Больно споро светоч сдох, — нашёлся Хэнк, но охранник только хмыкнул в ответ.

— Смотрите, как бы без пайка не остаться завтра. — Он вышел и, повернув в замке ключ, двинулся дальше по тоннелю, нагоняя громыхающие вагонетки.

— Вот гнида, — шепнул с досадой старик, оценивая скудный провиант, положенный на дно пустой вагонетки.

— Да и Солис с ним, — успокоил напарника Эдуард. — Чем нынче кормят?

— Дерьмом! — зло ответствовал Хэнк и сплюнул себе под ноги, но всё же его тощие руки извлекли на голубоватый свет жалкий паёк.

Отдающая тряпками вода в изрядно потёртой кожаной фляге, тронутый зелёной плесенью хлеб, кусок вяленой конины и какие-то сухофрукты, скорее окаменевшие, чем засушенные.

— Ты пока поешь, — сказал Эдуард, берясь за кирку, — а я начну потихоньку.

Старик проводил благодарным взглядом широкую мускулистую спину парня, удалявшегося в дальний конец штрека. В последнее время Эд брал на себя всю самую тяжёлую работу, оставляя Хэнку погрузку руды в вагонетку. Этот мальчишка появился здесь два года назад. Испуганный, наивный и бесконечно печальный, за время, проведённое на каторге, он волшебным образом преобразился. В этом и заключалась подлая магия тоннелей: сначала они превращали зелёных юнцов в матёрых здоровяков, а через несколько лет бородатые работяги обнаруживали себя дряхлыми, гнилыми стариками, харкающими кровью… как Хэнк. И всё же Эду повезло попасть именно в этот штрек. Хэнк даже думать не хотел, что было бы с этим парнем, попади он в напарники к какому-нибудь насильнику или душегубу, которых, видят Древние, в Железных горах томилось предостаточно.

Завершив скромную трапезу под монотонный стук кирки, Хэнк пошёл проведать своего молодого напарника. Тот уже выворотил из стены увесистую глыбу и теперь старался разбить её на более мелкие части. Старик взял лопату и принялся отгребать обломки.