По городам и весям
(Книга очерков) - Ярославская-Маркон Евгения Исааковна - Страница 14

— Почему эти люди считают себя коммунистами?

— А воровство у вас здесь в Козлове случается?

— Редка-а… Чавой-то не слыхать.

— А трамваи есть?

— И где-и уж там!

— Театр есть?

— Как же! Как же! кажную зиму гастролеры ездиют.

— А проституция есть?

— Эта бывает — случается. По главной улице ходют. Да вон она, проституция, идет! — указал мой собеседник кнутом на густо напудренную широкобедрую девчонку лет пятнадцати с челкой на лбу…

— А нищие есть?

— Этого сколько угодно. На базаре. Да и так тоже.

Так нащупывала я город Козлов по дороге с вокзала в гостиницу. Трамвай, частые и крупные уголовные преступления, уличная проституция и постоянный театр — вот атрибуты города. Если они отсутствуют, то налицо просто большое село, почему-то именующееся городом.

Но нищие в Козлове все-таки есть. Извозчик говорит, что много. Значит, в Козлове много пришлого элемента.

— Вот она, гостиница то-ись, куда мы едем! — опять указывает извозчик кнутом. У входа милиционер и другой парень — в штатском — затаскивают в двери двух девчонок. Те сначала идут, потом начинают упираться. Конфузятся. Боязливо оглядываются по сторонам. Наконец, одна из них, та, что повыше, говорит, отходя вместе с подругой в сторону, кавалерам:

— Проходите… Мы потом придем…

Внизу, под гостиницей — ресторан. Народа в нем немного: я, зашедшая поужинать с дороги, и двое толстопузых за соседним столом.

Толстопузые под хмельком. Один из них, тот, у которого пузо потолще, бахвалится:

— Мне, черт их мать… что при старом режиме, что при большевиках, житье не горькое… Конечно, раньше все почету больше было… Бывало, все — Семен Иваныч… Везде — Семен Иваныч… Всему Семен Ваныч — голова… Да ты, небось, помнишь?

— Как же, Семен Иваныч, как же… Как не помнить! — заторопился второй, у которого пузо поменьше.

— Однако, и теперь живем. Чем не хорошо? Вот многие на милицию жалуются. А я, наоборот, одобряю. Потому, я сейчас здесь пью, а кто меня домой отвозить будет? Милиционер… Он уж меня сколько раз домой привозил… Мне же покойнее: так я под хмельком и поскользнуться могу, ногу-руку вывихнуть…

— А намедни… — тут рассказчик наклоняется ближе к собеседнику и дряблым от смешка шепотом продолжает:

— не один я был… С дамочкой… И я — во хмелю, — сам себя не помню… И дамочка под хмельком… Милиционер нас двоих домой и доставил на извозчике… Жена отворила, меня приняла, а на нее показывает: «Эта, — говорит, — не наша».

В гостинице я ночевала всего лишь одну ночь. На другой же день перебралась на частную квартиру. К священнику.

Священник относился ко мне бережно-почтительно, как к динамитному патрону (не коммунистка ли еще, чего доброго?) и все расспрашивал о московских новостях. О своих местных делах распространялся крайне неохотно. Был он на всякий случай (а может быть, и искренне) живоцерковником.

— Ну и погодушка! — бормотал однажды батюшка, воротясь от всенощной и выжимая насквозь промокшую рясу.

— И охота матушке моей в такую погоду? Ну я, скажем, по обязанности, надо же службу служить. Ну, а матушке-то — матушке зачем в такую погоду?

— Верно, от вас отставать не хочет. Думает, где муж — там и я. Охота послушать вас, как вы служите.

— Ну, уж это вы — пальцем в небо! — с горькой усмешкой прерывает меня священник. — Вы, что думаете, она в моем приходе? Как бы не так! Это она мне назло к тихоновцам ходит. И уж какая ни на есть погода — гроза ли, метель, жарища — все равно идет. Всю работу дома побросает, а дойдет.

Итак, церковный раскол в семействе священнослужителя. Одиннадцатилетний сынок в стачке с матерью: он тоже за «мертвую» церковь.

Быть в Козлове живоцерковником — дело явно проигрышное. Ибо живет Козлов во всех отношениях по старинке и всякие новаторские устремления ему совершенно чужды и непонятны. И когда видишь перед собой Козлов, — совершенно неприемлемой становится философия Гераклита с ее теорией вечного движения. — Нет, воистину, вселенная находится в незыблемом покое. И не только большевики, но даже Уэльсы и Годдары ее не сдвинут.

Хорош пирог-рыбник!..

Берут большую семгу целиком или половину, — не разрезают на куски и даже чешуи не счищают, и запекают в тесте ржаном или пшеничном…

Пекут рыбник не на сковородах, а на капустных листьях. Кроме этих пирогов и свежепросольной семги — утром засол, а к вечеру уж едят, — вряд ли что хорошего найдется на побережье.

Экзотика края какая-то убогая: Ледовитый океан похож на мутную необъятную лужу и даже летом не манит, как все другие моря, — в свои воды, не вызывает желание выкупаться… Вода в нем выглядит холодной, нежилой и немножко противной.

Берег, по-своему, красив: невысокие крутые гранитные скалы, скудновато поросшие вереском и мохом, — напоминают героическую бедность и суровую в простоте трагедию.

Плохо жить на Мурмане. И плохо — всем.

Богатым — потому, что даже за большие деньги не купить здесь роскоши, комфорта, ярких развлечений, — нет здесь этого.

Так же, как нет здесь каменных домов, увеселительных садов и… свежего мяса.

Мясо здесь — солонина; свежая бывает только оленина, плотная и жесткая… Местная «буржуазия» питается семгой: уха из семги, вареная семга, свежепросольная семга, рыбник с семгой, и — начинай сначала.

А в мурманской рабочей столовке: первое — суп или щи из явно несвежей солонины, воняющей просолом и разлагающимся мясом, и на второе — не совсем гнилая соленая треска под мучным соусом… И это — каждый день.

Впрочем, рабочие не обедают в рабочей столовке. Обеды там им не но карману. Обедают мурманские рабочие вообще? — Вероятно, — да… Хотя и не совсем представимо реально, если сравнить мурманские цены на продукты с окладом местного неквалифицированного рабочего.

Когда мы приехали в Мурманск, я, глядя из окошка, вполне естественно задала вопрос:

— А что, далеко от вокзала начинается сам город?

— Да вот он самый город и есть… — равнодушно ответил мне кто-то, указывая на несколько длинных, плоских, похожих на каретные сараи, — бараков…

Домов в Мурманске, оказывается, вообще нет. Есть рабочие бараки. Когда разглядываешь их снаружи, — как-то сразу угадывается, как сыро, ветрено и темно должно быть внутри… Но и этих бараков в Мурманске значительно меньше, чем рабочего населения.

Рабочих в Мурманске много. Еще больше — безработных. Откуда бы, казалось, взяться безработному люду в этом малообитаемом краю?

А об этом уж позаботилась ловкая, хитрая и старательная администрация мурманских работ; рабочих выписывают сюда массами, соблазняют россказнями об отсутствии там безработицы, «климатической надбавкой» к окладу (благоразумно умалчивая о мурманских ценах) — одним словом, суля золотые горы… Рабочие едут, иногда даже — с давно насиженных мест, едут, распродавая за гроши последние пожитки, сжигая за собой корабли.

Приехав в Мурманск, быстро проживают оставшиеся от распродажи деньжонки, и от недостатка питания, сырого вредного климата, отсутствия свежих овощей, — месяца через два заболевают цингой.

Больные рабочие не нужны администрации, — их целыми партиями выкидывают с работ, а заодно и из отведенных бараков.

Администрация не берет на себя труда даже хотя бы отправить больных на свой счет на родину… Так и остаются цинготные люди валяться на полу 3-го класса мурманского вокзала… Кое-кто побирается, кое-кто ворует… Но в Мурманске не у кого просить милостыни. Не у кого красть. Слишком мало населения, а тем более — мало-мальски имущего.

А новые поезда привозят новые партии здоровых, сильных, надеющихся рабочих…

— Приехали!.. — не то со злобной, не то с сочувственной иронией встречают их живые кучи, кишащие на полу вокзала. Пройдет два месяца — вновь прибывшие будут кишеть здесь вместе с ними.