Крест и стрела - Мальц Альберт - Страница 26

Когда за ним закрылась дверь, Пельц повернулся к Фришу, подмигнул и улыбнулся.

— Старик выскочил оттуда, как из бани. Десять очков против одного, что там в самом деле гестапо!

Фриш кивнул. Самая необходимость ждать снова заставила его волноваться. Только ради того, чтобы отвлечься, он заговорил:

— Я вам когда-нибудь показывал, как старуха покупает яблоки?

Он встал, сгорбился и сдвинул очки на кончик носа. Но не успел он начать представление, как открылась дверь и вошел эсэсовец Блюмель — тот самый, который недавно отвозил Роберта Латцельбургера домой, юноша лет двадцати с небольшим, довольно красивый и нахально-развязный.

— Он занят? — Блюмель указал большим пальцем на дверь в соседнюю комнату.

— Кто именно? — спросил Фриш. — Нам неизвестно, кто там.

— Комиссар гестапо, конечно, — бросил Блюмель. — Зачем вас сюда позвали, как вы думаете? На чашку кофе с пирогом?

— Да, он занят, — ответил Пельц, еле заметной улыбкой одобрив уловку Фриша. — У него Хойзелер.

Блюмель заколебался.

— Так-так… — И вдруг резко распахнул наружную дверь. — Входи! — громко скомандовал он, махнув большим пальцем.

Вошедший оказался поляком с фермы Берты Линг. О том, что он — поляк, свидетельствовала большая желтая буква «П», нашитая на груди. Но даже и без буквы все немцы поняли бы это.

Нет на свете зрелища горше, чем забитый и запуганный человечек. Грязный, с потухшими глазами, поляк остановился на пороге и втянул голову в плечи, словно ожидая удара. Он был высокий, неимоверно тощий, с наголо обритой головой и запавшими щеками. На вид ему было лет пятьдесят, а на самом деле — тридцать три… Так выглядели все польские батраки в Германии, и немцы, видевшие немало таких забитых существ, безошибочно узнали в нем поляка.

Блюмель знаком велел ему войти. Поляк молча повиновался, и Блюмель захлопнул за ним дверь. Фриш придвинулся ближе к Руфке, чтобы дать поляку место на скамье — и тут же ему пришлось признать, что это был серьезный промах с его стороны.

— Ты что толкаешься? — воинственно обернулся к нему старик Руфке. — Он, — указал он пальцем на Блюмеля, — может сесть на место Хойзелера.

— А тот? — спросил Фриш.

— Еще чего нехватало! — возмутился Руфке. — Чтобы я сидел рядом с поляком? Да ты в своем уме?

— Ах, это поляк, — быстро сказал Фриш. — Я и не разглядел. Я ведь плохо вижу, ты знаешь. Прости, пожалуйста.

— Хорошенькое дело! — прошипел оскорбленный Руфке.

Эсэсовец Блюмель развалился на скамье напротив, удобно вытянув ноги.

— Когда я смотрю на такое чучело, — зевая, философски заметил он, — я поражаюсь, как это мы не дошли до Варшавы за один день. Должно быть, транспорт подкачал, не иначе. Нет, в самом деле: видели вы когда-нибудь таких выродков? Вы посмотрите, как он стоит!

— Может, у него триппер, — весело прыснул Руфке.

Пельц, эсэсовец Блюмель и Руфке захохотали, Фриш улыбнулся; Эггерт и Вайнер, открывшие глаза при появлении поляка, казалось, опять тихонько дремали.

«Дай бог, — в отчаянии думал Фриш, — чтобы ты, поляк, не понимал по-немецки. Дай бог, чтобы в последнем судилище над нами, немцами, были не одни только поляки, такие, как ты. Дай бог, чтобы там были судьи, которые по крайней мере вызвали бы в свидетели вместе с тобой и меня тоже. Потому что и на моей спине есть рубцы от немецких плетей…»

Поляк стоял, прислонившись к стене, сгорбив плечи и уставясь в пол. Если бы Блюмелю по дороге сюда вдруг вздумалось расспросить поляка, он мог бы сказать остальным, что этот пленный отлично понимает по-немецки. Он был фармацевтом и учил немецкий еще в школе. А родом он из пограничной области, где крестьяне говорят по-немецки. Но сейчас он даже не слышал остроты Руфке. Пробыв в Германии год, он уже перестал слушать, что говорят немцы, если это не были слова команды.

Глядя на пленного, страстно мечтая о каком-нибудь безмолвном языке, магической музыке сердца, о любом способе проникнуть в душу этого человека и завести с ним неслышный разговор, Фриш думал: «И это ты должен понять, поляк: ведь дело не так просто. Прежде чем поставить тебя на колени, немцы уничтожали других немцев, а тех, кого оставляли в живых, заставили пресмыкаться. Ты слышишь меня? Вот что я говорю тебе: тот, кто станет судить только по своим страданиям, будет судить несправедливо. Ты посеешь семена новых страданий. И ты тоже будешь виновным, даже если тебя замучили до полусмерти. Слышишь меня, поляк?»

В полном молчании каждый из них ждал вызова к комиссару гестапо.

3 часа 55 минут ночи.

— Доктор Цодер не звонил? — спросил Баумер, входя в канцелярию.

Телефонистка Фрида, хорошенькая девушка с льняными волосами, относилась к своей работе весьма серьезно.

— Нет, герр Баумер, — ответила она. Баумер видел, что ей стоит большого труда поднять слипающиеся веки.

— Соедините меня с ним. Он в больнице.

Устало опустившись на стул, Баумер расстегнул воротник рубашки.

— Звонил майор Детерле, — сообщила девушка, втыкая шнур со штепселем в ячейку коммутатора.

— Почему вы меня не вызвали? — резко спросил Баумер.

— Он сказал «не надо», герр Баумер. Он просил только передать его сообщение.

— А! Какое же?

— К полудню прибудут три зенитные батареи. К шести вечера — еще четыре.

— Он сказал «батареи», не орудия?

— Да, герр Баумер, батареи.

Баумер кивнул. Наконец-то хоть что-нибудь, с облегчением подумал он. Не совсем то, что нужно, — сотня орудий была бы куда лучше, — но если англичане все-таки прилетят, им не дадут снизиться. В последние часы его преследовало одно и то же отвратительное видение: «Веллингтоны» снижаются до ста пятидесяти метров и роняют на землю яйцевидные бомбы. Теперь они на это не осмелятся — тридцать два орудия тотчас же начинят их брюхо свинцом.

— Не можете дозвониться к Цодеру?

— Никто не отвечает, герр Баумер.

— Звоните еще. — «Неужели придется самому тащиться в больницу?» — с раздражением подумал Баумер. Сейчас он был в таком состоянии, что триста метров туда и обратно казались ему ничуть не легче пятнадцатикилометрового похода. Но что с ним такое? В последние несколько часов он как будто был полон сил. Он носился из корпуса в корпус, беседовал с руководителями ячеек, требовал немедленных донесений о любых подозрительных поступках, объяснял положение, предупреждал о необходимости пресекать всякие слухи. Ощущение безмерной усталости совсем было прошло, а сейчас снова пронизывало его до костей, как холодная сырость.

— Не отвечают, герр Баумер.

Быть может, думал он, его расстроил Кер. Он только что был у него. Комиссар не только не сумел до сих пор выудить ни одного важного факта, он придумал одну-единственную глупейшую версию: Веглер, мол, сошел с ума. Перед ними — хладнокровное политическое преступление, хорошо обдуманное и хорошо осуществленное, а так называемый комиссар гестапо хочет объяснить это приступом мозговой горячки! Умножьте эти приступы и получите коммунистический переворот, ни больше, ни меньше. Какая тупость! Его первое впечатление от Кера оказалось правильным — старомодная кляча! Разумеется, гестапо известно, что войны выигрывают не клячи…

— Алло! — сказала девушка в трубку. — Арбейтсфронтфюрер Баумер вызывает доктора Цодера. Попросите его, пожалуйста. — Несколько секунд молчания. — Вы, очевидно, не поняли. Его вызывает арбейтсфронтфюрер. Пожалуйста, немедленно позовите доктора Цодера. — Девушка опять помолчала. — Странно! Кто это говорит? В чем дело?

Баумер встал, тронул девушку за плечо и знаком велел дать ему наушники. Он наклонился к трубке, в наушниках бубнил упрямый женский голос:

— …Вольвебер. И поймите же вы наконец, что у доктора был очень трудный день. Ему абсолютно необходимо поспать хоть несколько часов.

— Сестра Вольвебер, — хрипло произнес Баумер, — если через минуту доктор Цодер не подойдет к телефону, я отправлю вас в концлагерь!

На том конце провода тихо охнули, потом послышалось чуть слышное бормотанье: «Хорошо, герр Баумер». Покачав головой, он взглянул на Фриду и усмехнулся. Она улыбнулась в ответ.