Открывая новые страницы...
(Международные вопросы: события и люди) - Попов Н. С. - Страница 42

Наступила пауза, с ответом Сталин не спешил. Он как бы сосредоточивался. Мао Цзэдун исповедально ждал согласия хозяина, не сводя с него глаз.

— Хорошо, товарищ Мао Цзэдун, я приду, если вы этого так хотите, — произнес Сталин наконец и заговорил на другую тему.

Так был нарушен собственный обет, который Сталин неукоснительно соблюдал весь свой век.

14 февраля в назначенный день и час китайские хозяева и гости собрались в банкетном зале «Метрополя». И хотя здесь должна была царить торжественная атмосфера, лица многих выражали некоторую озабоченность и даже тревогу: сдержит ли свое обещание, удостоит ли своим присутствием. Немало оракулов с видом самоуверенных фанфаронов предсказывало мрачные прогнозы. Другие же, напротив, были настроены оптимистически. На чем зиждились эти предсказания? На том, как всегда, на чем основываются кулуарные разговоры. Все нетерпеливо поглядывали на входную дверь. И мне вспомнился другой эпизод, о котором рассказывал один из московских всезнаек. Вот эта история.

Как-то Сталин решил посетить один столичный драматический театр, но негласно, тайком, чтобы не было излишнего шума и ажиотажа. Незаметно пришел в ложу и погрузился в атмосферу спектакля. Но бдительное око директора театра тотчас увидело гостя и приняло экстренные меры: моментально был водружен бюст Сталина в фойе, через которое он инкогнито проследовал.

По окончании сценического представления Сталин хотел так же незримо удалиться из театра. Пройдя через фойе, он увидел бюст и удивленно спросил:

— А этот как сюда пришел?

…Когда атмосфера в банкетном зале «Метрополя», как мне казалось, предельно накалилась, ко мне подошел компетентный товарищ в штатском и доверительным тоном прошептал:

— Вам следует встретить хозяина в вестибюле и провести его сюда…

— Позвольте, разве это моя прерогатива? Не лучше ли это проделать вам, как обычно? — ответил я полковнику, который уже мне примелькался.

— Насчет прерогатив лучше воздержимся. Поговорим в другой раз, а сейчас вас, как специалиста по китайскому, просят, неужели вы не понимаете?! — повелительно произнес мой собеседник.

Я воздержался от дальнейшего диалога, но мне было не совсем понятно, неужто мне придется объясняться со Сталиным по-китайски.

И взяв меня под руку, он провел в вестибюль, показал место, где я должен был стоять и «очей своих не сводить с входной двери». Вокруг было безлюдно. Лишь гардеробщик занимал свое служебное место у вешалки.

Вскоре открылась парадная дверь, и на пороге, как в раме на портрете во весь рост, стоял Сталин. Быстрым взглядом он обвел вестибюль и, заметив меня, не спеша направился в мою сторону как на знакомый ориентир.

Приблизившись к гардеробу, он начал расстегивать шинель, как вдруг услужливый гардеробщик будто на пружине подскочил к нему и подобострастно произнес:

— Разрешите, Иосиф Виссарионович, подсобить…

Сталин, взглянув на него, вежливо с ним поздоровался и с легкой иронией произнес:

— Благодарю, но это, кажется, даже я умею… — И бросил дружеский взгляд в мою сторону.

Сняв шинель, он подошел к вешалке, повесил ее, положил на полку свою фуражку, посмотрел в зеркало, поправил волосы и обратился ко мне:

— Как тут дела, все ли в сборе?

— Да, товарищ Мао Цзэдун и другие китайские друзья уже давно на месте, ожидают вас.

— В таком случае — ведите меня, — сказал он и прикоснулся рукой к моему плечу.

И я повел Сталина… в банкетный зал, где его встретили громкими рукоплесканиями и шумными возгласами восторга. Это было всеобщее ликование — и мрачных пессимистов, и очень осторожных оптимистов.

На какой-то миг Сталин остановился, окинул взглядом собравшихся. Он попросил меня провести его к Мао Цзэдуну, который стоял за длинным столом «президиума». Они поздоровались, пожали друг другу руки и обменялись общими фразами относительно здоровья и дел. Затем китайские товарищи во главе с Чжоу Эньлаем начали подходить к Сталину, чтобы поздороваться и обменяться Рукопожатиями. Настроение у всех было приподнятое. На некотором отдалении стояла когорта: Берия, Маленков, Хрущев, Ворошилов, Микоян, Шверник, Суслов, Булганин.

Начались тосты. Слышались громкие здравицы. Один за другим провозглашались спичи. Все ораторы, и не только они, не сводили глаз с двух фигур, стоявших рядом и время от времени вступавших в разговор. Это были различные реплики, в основном из уст Сталина.

Наконец, Сталин, видимо, утомился от нескончаемых оваций восторженной аудитории, стал как бы взывать глазами — не пора ли остановиться. Но тщетно. Ничего похожего. В ответ лишь новые волны оваций.

Все с нетерпением ждали самого главного — слова Сталина. Именно он должен и может сказать нечто сокровенное, что выразит истину момента, глубокий смысл исторического события. И это мгновение наступило. Прикоснувшись к бокалу с вином, Сталин сделал жест рукой — внимание, мой час.

Он провозгласил тост за Мао Цзэдуна, за успехи Китайской Народной Республики.

И все дружно осушили до дна. Снова раздался взрыв аплодисментов, восторженных возгласов и общего ликования.

В. Л. Исраэлян[33]

«Прокурорская дипломатия» Вышинского

Передо мной 540-я страница девятого тома второго издания БСЭ. С нее на читателя сквозь роговые очки направлен змеиный, пронизывающий взгляд с виду весьма интеллигентного человека в мундире Чрезвычайного и Полномочного Посла Советского Союза. В биографическом очерке о нем говорится: «Он беспощадно разоблачает захватническую политику реакционных правящих кругов США и Англии, от имени СССР и всего прогрессивного человечества настойчиво требует запрещения преступной пропаганды войны, безнаказанно проводимой в этих странах империалистическими агрессорами против СССР и стран народной демократии». Это сказано об Андрее Януарьевиче Вышинском.

Человеке, имя которого неотделимо от густого кровавого пятна в летописи нашей истории 30-х годов, главном обвинителе практически на всех крупнейших политических процессах того времени, в результате которых были искалечены тысячи и тысячи людских судеб. Однако приведенные слова относятся к его деятельности не на поприще «правосудия», а в другой области — на международной арене. Почти полтора десятка лет Вышинский проработал во внешнеполитическом ведомстве нашей страны сначала в качестве заместителя министра иностранных дел, а в 1949–1953 годах — министра.

Я начинал свою службу в МИДе в первые послевоенные годы, когда Вышинский был на вершине своей дипломатической карьеры. Мало кому из нас, начинающих дипломатов, довелось работать непосредственно с ним. Но говорили о нем много. Живо обсуждались его выступления на различных совещаниях и собраниях, из уст в уста передавались его саркастические замечания и реплики, воспроизводились сцены разгона, который он систематически учинял провинившимся, а то и неповинным сотрудникам. Его боялись, боялись почти все. Попасть ему на язык, в особенности когда он пребывал в дурном расположении духа, было сущим несчастьем.

Вместе с тем его «беспощадные разоблачения» внешних врагов, выступления, напичканные историческими экскурсами и аналогиями, часто, правда, весьма сомнительными, жонглирование афоризмами, пословицами, латынью, наконец, хлесткие ярлыки, которые он клеил своим политическим оппонентам, — все это вызывало одобрение и даже восхищение отдельных поклонников его таланта. Истины ради надо признать и этот его «дар».

Роль Вышинского во внешнеполитических делах стала заметной в послевоенный период, особенно в годы, когда он возглавил Министерство иностранных дел. Сразу же оговорюсь. Внешняя политика Советского Союза, впрочем, как и большинства государств, формируется не в ведомстве иностранных дел, а высшим руководством страны. Поэтому я далек от преувеличения значимости Вышинского в разработке внешнеполитических концепций и определении ключевых позиций СССР, тем более что в отличие от ряда своих предшественников и преемников на посту министра он никогда не был членом Политбюро. Что же касается методов осуществления тех или иных внешнеполитических акций, так сказать, дипломатического почерка, то тут рука Вышинского узнавалась сразу. Эти заметки именно о почерке…