Признание в ненависти и любви
(Рассказы и воспоминания) - Карпов Владимир Васильевич - Страница 77

Догадался ли Ксеневич о причине нашей заинтересованности его особой? Возможно. Но виду не подал, хотя долго еще говорил о дачах, о бывшем правительственном шоссе, которое ведет туда из города, о Крупцах — деревне, стоящей при шоссе. Намекал: имеет там знакомого — дорожного мастера.

Банцаревщина сделалась нашим опорным пунктом. Отсюда мы взяли под контроль окрестность, проложили еще одну тропу в Минск. Сюда из масюковского лагеря военнопленных, где как раз активничал уполномоченный РОА, потянулась надежная ниточка. Через домик Ксеневичей к нам пошло пополнение. Тут встретили нас удачи… Сначала подспудно, потом открыто трудилась весна. Почернели поле, лес. Расквасило дороги. На Свислочи отшумел ледоход. И теперь, чтобы переправиться через нее, нужно подавать хозяину знак, чтобы гнал лодку.

Шныряя однажды под Масюковщиной, мы набрели на жилье — хозяйственные строения и довольно большой дом, обсаженный деревьями. Отсюда было слышно, как лаяли сторожевые собаки в лагере военнопленных, и я приказал ребятам окружить дом.

— Кто там? — испуганно отозвался женский голос из-за двери, когда Володя Кононов постучал в нее.

— Советская власть, — ответил он серьезно.

Окна в комнате, куда нас пригласила издерганная, с обвязанной головой женщина в халате, были зашторены. Горела лампа. На покрытом клеенкой столе пустые бутылки, тарелки с недоеденной закуской. В душном, тяжелом воздухе запах водки, жареной свеженины, каких-то лекарств.

Хозяин вышел к нам заспанный, взлохмаченный, с красным пятном на помятой щеке. Застегивая на ходу пижаму, вдруг разозлился на женщину, которая, зажав в горсти борта махрового халата на груди, прислонилась к буфету.

— Иди, иди, богом прошу, — скривился он и виновато улыбнулся нам. — Простите, у каждого нервы. Вот даже выпил для разрядки.

— Выпили? А под боком в Масюковщине умирают! — указал ему на такое несоответствие Володя Кононов.

— Простите… Присаживайтесь…

Хмель еще бродил в нем и мешал как следует оценить положение, держать себя в руках.

Я ждал: он сейчас заговорит и будет говорить уже не по своей воле. Охваченный порывом самоунижения, возможно, начнет сетовать на себя, на обстоятельства, в которые попал. Но получилось не совсем по-моему. Новинченко — такой была его фамилия — начал изворачиваться, исподволь, с пьяной хитростью набивать себе цену. Он бухгалтер на торфяном предприятии: «Надо же как-то жить», с рабочими ладить: «Сам не проживешь, если другим не дашь», имеет товарищей и в Масюковщине, и в Минске: «Не выветрились еще прежние традиции!» Да, назвав среди других фамилию Рябушки, вдруг вспотел, подался было открывать форточку.

Это мог быть член Рады доверия, шеф «профсоюзов», которого не так давно за верную службу посылали на экскурсию в Германию.

Я насторожился:

— Рябушка?

Новинченко поперхнулся, кашлянул в кулак.

— Он иногда приезжает отдохнуть с двустволкой. Константин когда-то также работал бухгалтером.

Наступило молчание. Полные щеки Новинченко — и даже та, належанная, — как бы одеревенели и похудели.

— Он что, интересует вас? — глубоко вздохнул и, отдышавшись, выдохнул воздух.

— У него, видимо, есть о чем рассказать, — пожал я плечами. — Потому не мешало бы с ним познакомиться.

— Это каким образом?

— Ну, скажем, пригласить его на охоту.

— Охоту?.. Да! — опять вздохнул он и искоса посмотрел на листок бумаги, который пододвигал ему Володя Кононов, попросил ручку. — Живу как в гостинице. В чернильницах, поверите, все чернила высохли…

— Среди людей есть шлюхи. А может, чего доброго, и среди шлюх есть люди, — невесело пошутил Володя Кононов, когда мы вышли к ребятам.

— Потом сам будет благодарить, — согласился я с ним.

Идя обратно на дневку под Заречье, мы, как и было условлено с вечера, свернули к Ксеневичам. Они не спали. В знакомой уютной светлице сидел гость — пожилой мужчина с грустными, казалось погасшими, глазами. Увидев нас, не шевельнулся и только, когда хозяин подвел меня, протянул руку.

— Дорожный мастер Нестерович, — сказал глухо. Сведения о нем мы собирали осторожно, по крупице.

Дорожный мастер — золотые руки. Дом стоит особняком у края деревни, на пригорке. Живут Нестеровичи замкнуто, вдвоем — он и тяжело больная жена. Единственный сын, о котором старики часто вспоминают, в Красной Армии. Если взобраться на чердак их дома, в слуховое окно хорошо видно шоссе, до которого метров пятьдесят. Как раз напротив бетонная труба, пролегающая под шоссе, кучи камней, приготовленных для ремонтных нужд. Лучшее место вряд ли можно найти.

Видя — первым говорить он не собирается, я подсел к нему, развязав на шее плащ-палатку.

— Как чувствует себя жена, Иван Николаевич? — спросил я, щадя его самолюбие и жизненные беды, угнетавшие старого человека.

— Ничего, спасибо, — не захотел прибедняться он. — Камень и тот не вечный. Но в нашей крестьянской жизни свои законы — как бы там ни было, а жито сей.

— А как тогда с войной?

— Так и с войной. Я о ней и говорю. Задача врагов — уничтожить нас. Значит, наша задача — сопротивляться. Делать свое вопреки им. Ибо на то мы и люди.

Было ясно: он предлагает свои услуги. Неизвестной осталась только мера его решительности, и, чтобы подкрепить ее, отблагодарить старика за то, как мудро и просто решает он все, я спросил: не хочет ли он получить весточку от сына?

Нестерович вздрогнул.

— Так вы и о нем знаете? Молодцы. Только каким образом вы все это смастерите?

— Свяжемся по радио с Большой землей, попросим поискать, как и что с ним.

— Молодцы! И какую ношу вы на меня взвалите? Теперь же жена и та будет за вас…

Ксеневич пошел провожать Нестеровича, а мы, перекусив, двинулись под Заречье, чтобы передневать и податься к себе на базу, — нужно было отчитаться и принять окончательное решение.

Шагая за ребятами, я, возможно, впервые так по-хорошему волновался и был полон мыслями. Операция, дорого стоящая каждому из нас — тело одного из группы даже обсыпала крапивница, — приближалась к завершению. «Как бы там ни было, а жито сей», — вспоминалось мне, и сердце мое полнилось уважением к гордому старому человеку, для которого выполнение долга естественная жизненная функция. Уточнив некоторые аспекты, Гонцов одобрил план. Правда, чувствовалось, он чего-то недоговаривал, имел в мыслях свое. С поднятой по привычке головой прошелся по комнате, круто, по-военному, делая повороты. Поиграл планшетом.

— Добро! — резюмировал. — Будем рвать бетонную трубу. А Рябушку возьмем живым и приведем сюда…

В скором времени на аэродроме Вилейского межрайонного партийного центра мы принимали груз. Понятно, не обошлось без казусов. Вместо пяти сброшенных парашютных тюков в наши руки попало три, и понадобились довольно большие усилия, чтобы аэродромная охрана через день возвратила остальные — на вес золота ценилось такое богатство среди партизан.

Ставить в бетонную трубу мину натяжного действия и вести шнур на чердак Нестеровичева дома было нельзя — его не замаскируешь. Пришлось искать кабель, электровзрыватели, батарейки, проверять, как будет выглядеть и действовать подобная конструкция.

Тем временем после нескольких походов связной под Масюковщину направили Сашу Каминского и Алексея Дубеню — такого же, как Саша, смельчака. Они заставили Новинченко выполнить обещание — съездить в Минск и пригласить Рябушку. Дневали в соседней деревне Боровки или в Новинченковом сарае, на сене, наблюдая за двором и недалекими торфоразработками, где с лопатами копались пленные и похаживали часовые. Рябушку Новинченко завел в сарай, будто бы показать свое хозяйство. Ребята приказали профсоюзному шефу поднять руки, отняли у него пистолет, документы и, продержав до вечера, вместе с гостеприимным хозяином повели на нашу базу.

Увидел я Рябушку в домике, где размещался наш штаб и жили Гонцов с Хвесько и Петуховым. Меня удивили его угловатая фигура и грубое, побитое оспой лицо с развитыми надбровными дугами. Люди иногда напоминают животных. Рябушка чем-то был похож на староватого ардена. И только цепкие руки да нелюдимые, прищуренные глаза изобличали в нем жестокого, хитрого человека. «Жлоб! — подумалось тогда мне. — Жилистый кулак, которого вынесло наверх…»