Признание в ненависти и любви
(Рассказы и воспоминания) - Карпов Владимир Васильевич - Страница 75

Поехали в тот раз на двоих санях — Кононов, Деревянко, Шиманович, Луцкий…

Снег уже наглухо укрыл землю. И хотя прижал ядреный морозик, дорога была ненаезженная, ребята хорошо чувствовали себя — к ночным вылазкам и походам привыкли. В сознании укоренялось: ночью ты везде хозяин, и тебе должно везти.

Возле Паперни, где стоял гарнизон, заглянули на хутор. Самого хуторянина-полицая не оказалось, но зато в сарае лежали корова и телка — без хозяина на ночь худобу в гарнизон не повели. Привязали к оглобле за рога телку и, покончив с главным, направились поискать еще чего-нибудь в клети. Да тут недосмотрели — дряхлый дедок, который до сих пор лежал на печи, куда-то исчез. Когда же спохватились, было поздно. Возмущенные, забрали и корову.

Подул ветер. Низом шало поземку. Ехать трусцой не приходилось, — упираясь, рядом с лошадьми ковыляли корова и телка. И хотя это было небезопасно, парни поудобнее легли на сани и, пряча от ветра лица, притихли, готовые к дальней дороге.

Неспокойным остался один Деревянко. Взяв напарника, пошел дозорным впереди подвод.

О чем он думал? Что переживал? Теперь можно только догадываться. Не дойдя до сосняка, в котором, вильнув, скрывалась дорога, он вдруг услышал, как залязгало железо. Шепнув напарнику, чтобы бежал к остальным и повернул подводы обратно, он, как бы ничего и не случилось, зашагал навстречу опасности.

Деревянко необходимо было время, он тянул его и потому не успел упасть, откатиться в кювет — очередь резанула его по ногам. Петро, который и так увязал по колено в снегу, уменьшился еще и будто провалился в него. На мгновение оглушая, наступила тишина и муть. Но потом стало видно, как из снега вырвался огонь и застрочил автомат — Петро опередил залп.

Те, кто был в засаде, допустили две ошибки — не загнали патронов в каналы стволов и засели по обе стороны дороги. Так что и убить Деревянко им удалось только тогда, когда, понеся потери, пустили в ход гранаты с длинными деревянными ручками.

Разъяренные неудачей, зная — если мертвого бросить здесь, за ним рано или поздно придут, — они оттащила тело Петра на обочину и заминировали: тронь — и взорвешься вместе с ним. Да разве удержит такое, когда спасаешь товарища?

Похоронили мы Деревянко на Слижинском кладбище. Произносили речи, клялись, салютовали. Но совсем не верилось, что под свежей грудой песка, среди заснеженных и потому еле приметных могил сельчан, лежит он, упорный, неугомонный душа-парень.

Ранней весной мне поручили искать подступы к новому генеральному комиссару Белоруссии. Это была не менее зловещая, чем Кубе, фигура. Фон Готтберг учинял кровавые побоища за побоищами. На его совести была одна из самых массовых и страшных акций — операция «Чарующая флейта», во время проведения которой Минск был осажден, как вражеская крепость. Были мобилизованы вся полиция безопасности и СД Белоруссии, второй полицейский полк СС, Особый батальон Дирливангера, усиленная штабная рота, части вермахта, размещенные в Минске 12-я танковая рота, охранные части железных дорог Белоруссии, аварийный отряд в Минске… Солдаты внешнего окружения стояли через каждые двадцать пять метров. Город был разбит на квадраты, обыскам подвергался каждый дом.

Пятьдесят две тысячи минчан были арестованы тогда. Минск вообще все время находился на осадном положении — обыски, облавы, аресты… Только в бараках Грушевского поселка было сожжено живыми полторы тысячи человек. А сколько схвачено и отправлено на каторжные работы в Германию! И все это с ведома и по распоряжениям Готтберга, чей мозг маньяка рождал самые ужасные планы репрессий.

Михаил Гонцов, который был теперь за командира и давал мне задание, волновался сам. Проводя ладонью по узкому, бледному лицу, он не старался, как обычно, смотреть на того, с кем разговаривал, а поглядывал в окно — на пустую, наезженную до блеска улицу, где стрекотали сороки.

— Это коварный тип… — почесывая бровь, подбирал он слова. — Засекретился так, что и информацию не соберешь. Пока известно только, что облюбовал бывшие правительственные дачи в Дроздах и довольно часто приезжает туда после работы.

— Значит, ставка на Дрозды? — спросил я, понимая: этот выбор сделан потому, чтобы в случае удачи избежать невинных жертв.

— На Дрозды! — уже твердо ответил Гонцов и уставил на меня серые трепетные глаза. — Но много тебе не дам. Назову только одного из Чучанов. Бывшего лейтенанта, из окруженцев. Живет во второй избе от конца. Полагаю, что сотрудничать согласится.

Смерть Деревянко подтянула нас. Перед походом каждый почистил оружие, для удобства пришил к рукавицам шнурок и пропустил его в рукава кожушка, забинтовал ложе автомата в белое. Когда затемно мы вышли из Радькович, сами удивились: в маскхалатах наши фигуры растворялись в сумерках,

Ночь выдалась мутная, темная, как бывает в оттепель. Перейдя Радашковичское шоссе, пошли извилистыми полевыми дорогами — на них немцы засады не ставили. Лес обходили окраинами. Он стоял черный, молчаливый, и, может, впервые казалось: опасность идет от него.

Когда до Чучанов было совсем близко, внезапно темноту разрезали лучи прожектора. Осветив дорогу, начали щупать ее. Мы попадали в снег, замерли на месте, ослепленные, почувствовали, как лучи впились в нас. И пока слепили, шевелилось, жило ощущение — вот сейчас шарахнет пулемет и тебя прошьют пули.

— Новость! — как после тяжелой работы, причмокнул Володя Кононов, когда лучи погасли. — Перешли к обороне и здесь..

Подкрались мы к избе Ивана Володько огородами. В наброшенном на плечи ватнике дверь открыла бабуля. Поверив нам как-то сразу, пропустила в чистую половину и, не зажигая огня, затараторила, приглашая садиться.

Шлепая босыми ногами, на середину избы вышел полуодетый детина. В окна еле цедился беловатый свет, но можно было заметить — он высок, широкой кости. Видно было и как, прикрыв обеими руками рот, он зевает — то ли от волнения, то ли оттого, что внезапно проснулся.

— Что это у вас за прожектора? — поинтересовался я, желая завязать с ним разговор.

Но старуха забежала с ответом вперед — хозяйкой здесь, видно по всему, считалась она:

— Это на вышках в Змиевке поставили. Чуть что — и включают их. А потом из миномета начинают бахать, нелюди. В прошлом году одни из охраны перешли на сторону партизан, так потом других пригнали, более верных. Живем как у самого фронта…

Как будто в подтверждение ее слов за окнами блеснуло, посветлело, и ухнул взрыв — один, второй.

Иван оказался тихим, усмешливым парнем с детскими глазами, в которых, правда изредка, мелькала хитринка. Нельзя сказать, чтобы мое предложение обрадовало его, но наше обмундирование напомнило ему армию. Да и Володя Кононов напомнил об армейском уставе, присяге, и это сделало хозяина сговорчивым. Из людей, которых он мог рекомендовать нам, Иван назвал соседа Лесницкого и рыбака из Заречья — Петрика»

Я прикинул. И Лесницкий, и Петрик были кстати: один давал нам возможность укорениться в Чучанах, другой — немного приблизиться к цели. Подставлять теперь Володько под лишнюю опасность не стоило — от него должна была потянуться тропинка дальше. Я посоветовался с Кононовым, и мы договорились дневать у Лесницкого — в каменном домике, в конце деревни. Правда, мимо нее проходила дорога в Семков Городок и Змиевку, но зато от нее было ближе к березнячку — месту неизменного, хотя и относительного, спасения.

Занималась заря. Измученные дорогой, мы отказались от пищи и, когда ловкий, преданный Лесницкий провел нас в узкую спаленку, попадали кто на кровати, кто на пол. Однако не прошло, казалось, и несколько минут, как меня уже растормошил хозяин.

— Немцы, товарищи! Вставайте! — будто прося извинения, прошептал он, бледнея от собственных слов.

В окно било яркое солнце. Я вскочил и глянул на улицу — к нашему дому подъезжало несколько облепленных солдатами саней. На передних с растопыренными ножками стоял нацеленный на дом пулемет. Я быстро поднял ребят. Вслед за хозяином мы прыгнули в сени.