Признание в ненависти и любви
(Рассказы и воспоминания) - Карпов Владимир Васильевич - Страница 21

Мы с твоим папкой видели, как умирал один. Фамилию его я и теперь не знаю. Слышала: «Славка», «Славка» — и все… Привезли его в Театральный сквер на грузовике. Поставили под петлю. Руки связали. Сам измученный до бесконечности. Однако держится гордо, будто эта затеянная казнь перед людьми касается кого-то другого. Будто не его, а он судит палачей. Говорили, что следователь, который вел допрос, осатанел от бессилия и приказал охраннику проткнуть Славе язык штыком винтовки. Но, стоя и с нанизанным на штык языком, он так и не дотронулся ни до бумаги, ни до карандаша. Так вот, когда палач накинул ему на шею петлю, Слава что-то выкрикнул — понятно, для нас, согнанных на место казни. Но язык ведь у него был раненым… И тогда, пользуясь тем, что ноги не были связаны, Слава пинком свалил палача на землю. Удар был таким сильным, что с ноги у Славы сорвался ботинок.

Разве такое может пройти бесследно, мальчик?..

Так или нет, а твой папка и я встретились с Романовским на его квартире. В доме по Слесарной. Отвечать на вопросы старались с видом опытных подпольщиков. Однако только здесь, в комнатке со светлыми обоями, с ветвистым фикусом и простенькой мебелью, сами узнали, что номер летной части, в размещении которой я жила, 31 537, что это часть тяжелых бомбардировщиков дальнего действия. Видишь, как я разошлась и как заговорила, мальчик?.. Гляди, идет коза рогатая…

И еще скажу, хоть и это не для тебя. Вышли мы из домика Романовских с ощущением, что у нас занимает дух… Ростом я, видишь, будто девочка, да и вообще-то… Но знала — папка твой и до этого любил меня. Однако не показывал, не признавался. Ни-ни! А тут едва свернули по протоптанной дорожке в руины, схватил мою руку и припал губами. А я, недотрога, вырвала ее, поймала его руку и также начала целовать. А потом, опустившись на колени, обняла папкины ноги…

Рядом с нашей землянкой, мальчик, мастерская есть. В ней такие мастера работают, что любо-дорого. Из винтовочного ствола да железного лома автомат могут сделать. Вот они твоему папке и изготовили инструмент. Вишь, как заботятся о тебе. А он уже корытце выдолбил. Правда, не очень гладкое. Но ничего. Мы в него пеленочку постелем и покупаемся не хуже, чем в купленном. А потом вытрем сухонько и сенца туда положим. Вот колыбелька будет — чудо!

Подожди только, пускай в землянке потеплеет. Печка уже горяченькая. Вода закипела. Давай покачаю немножко и дальше расскажу. История-то лишь начинается только. А я болтунья, люблю рассказывать.

Стали мы с папкой разведчиками. Ты слушай, слушай. Он в отряд, чтобы указания получить, сходил. Вернувшись, проинструктировал и меня как следует. Мы разделение труда между собой ввели. Я выброшенные в мусор приказы по штабу стала подбирать, использованную копировальную бумагу из машинного бюро… А папка обобщает добытое. На папиросной бумаге пишет. А после скрутит хитренько рулончиком — и в отверстие карандаша вместо грифеля.

Вера Романовская придет посидеть к нам — возьмет карандаши и новое задание оставит.

Так и балансировали на острие ножа…

А тут вдруг ты еще заявил о себе!.. Несла я раз после банкета поднос с грязной посудой на кухню, переступила порог, и на тебе — толк ты меня в бок. Чуть не упустила я свою ношу. Вот заработала бы. Представляешь?..

Но поверь маме, вряд ли у меня вообще были более чистые и счастливые дни, чем те. И хотя жизнь осложнилась как-то сразу, мы будто на крыльях летели. Папка меня любил, я — его. Он меня старался заслонить собою, я — его. Да и дело спорилось. Что еще нужно? Каждому по двадцать одному, каждый любит, старается на себя большую тяжесть взвалить, в завтрашний день верит. Страшно, понятно, да зато радостно…

Ну вот, сейчас налью в корыто воды и проверю температурку локтем. Меня моя мама кнопкой звала. Ругала, когда я, удивляясь, глаза таращила. Но серьезные беседы все-таки вела. Так она говорила, что лучше, чем локоть, градусника вообще, верно, нет. Да, да… Не верится? Но посмотришь сам, когда мы с тобой будем куп-куп делать… Что, приятненько? Ну вот. Это только сперва страшно!

И слушай, слушай. Под осень заметила я, что в штабе какая-то суета. Уезжают, приезжают. И все — «Сталинград», «Волга»! Кое-что паковать принялись.

«Ага, — думаю, — ясно!..»

Папка на велосипед и снова в отряд…

Догадывались ли мы, как и куда все клонится? Да, лесовичанин-минчанин, догадывались. Но прости нас, дорогой, не могли по-другому поступить. Они ведь тыловые, это значит — мирные, города наши бомбили. К Москве прорывались! Сколько таких, как ты, малюток убили!

К тому времени я потолстела уже, живот поднялся… Советуемся мы с папкой, как все это лучше обделать, а сами, честное комсомольское, плачем…

Когда Вера сообщила, что из отряда прибыли мины, пошли мы опять на Слесарную. Уточнили все с Сергеем Антоновичем. Условились — взрывать будем во время ужина. Потому что завтракать и обедать офицеры имели право в любое время, а вот ужинать им вменялось в обязанность ровно в двадцать ноль-ноль по часам.

До этого времени никто даже не садился за стол — ждали начальство.

Точно минута в минуту в зал по ковровой дорожке вбегала генеральская собака. За ней неторопливо шагал сам генерал, лысоватый, бравый. Гремело: «Хайль!» И лишь после этого все уже занимали свои места соответственно военному рангу.

Поглядел бы ты, мальчик, как важно они садились! С каким гонором! Я даже рассматривала их — старалась понять: а как же у них с совестью-то? Неужели есть сила, способная вовсе ослепить людей, уничтожить в них чувство справедливости, человечности? Сделать бессердечными, спесивыми исполнителями?

Я как-то попала в склад, который находился неподалеку от нас. Оказалось, туда они свозили вещи своих жертв. Не верится просто! Отдельно очки, отдельно гребешки, отдельно детские ботиночки… Все расфасовано, посчитано, заприходовано!

А как уважаемые асы расписывали свои полеты! Особенно если удавалось налететь неожиданно и оставить город в огне. Если после каждой новой волны начинали бомбить от полосы пожаров…

Ну, будет!.. Зато и мы придумали… В зале еще с зимы чугунная печка стояла. Решили заминировать ее — пускай и осколки свое делают.

Правда, беспокоила судьба друзей, с которыми я в домике жила. Но придумали, как отвести опасность и от них…

Что я должна была делать? В специально сшитом поясе пронести мины в столовую. Улучив момент, вывинтить из них пробки, ввернуть в одну взрыватель, в другую детонатор и подложить мины под колосники в печку… Так вот, пробки я должна была нарочно оставить в карманах рабочего халата как вещественное доказательство… Ну, и, понятно, нужно было переехать мне из домика к папке, запретить друзьям встречаться с нами, заходить к нам, не раскрывая причины… Это тоже не легко было…

Накануне, за сутки, папка вынул чеку из взрывателя. Мы замерли даже. Началось ведь! И помню — какое-то холодновато-томительное чувство охватило меня. Будто и во мне начало происходить то же, что и во взрывателе.

Без особых колебаний обратились к бабушке. Усталая от домашних хлопот — целый день на ногах, — она уже лежала у себя в кровати.

— Мама, — сказал твой папка, — завтра утром вам придется оставить Минск. Пойдете по Слуцкому шоссе до деревни Мякота. Вы поняли меня?

В ту ночь мы не сомкнули глаз. Встали с солнцем. Опять повторили манипуляции с пробками и взрывателем… Старательно подвязали меня тем поясом и долго проверяли, не угадывается ли он за складками широкого платья, какое я теперь носила.

К авиаштабу шли медленно — в минах содержался гремучий желатин. Проволочка во взрывателе, которая через определенное время должна была порваться, становилась все тоньше. Приближался и сам решающий момент… Но, мальчик, сомнения и тогда почти не мучили меня. Был, понятно, страх. Холодело сердце. Были и мысли… Я ведь тоже имела маму, город, где родилась. Я, как и другие, училась в школе, носила коротенькие платьица, влюблялась, вздыхала… Ну, понятно, и ты… Но, клянусь, до сей поры не знаю, легче ли мне было бы, если б не было тебя… Честное комсомольское, не знаю. Все-таки вдвоем…