Оборотная сторона героя (СИ) - Ясинская Марина Леонидовна - Страница 20

— Угу. Значит, именно поэтому, если обычный ход событий известен, вы стараетесь придерживаться его как можно ближе, да? — уточнил Тарас. Становилось понятно, зачем Папыч отправил Илью замещать Ахилла — нужно разыграть осаду Трои как можно ближе к «оригинальной версии», как можно ближе к уже известному, проторенному, а, значит, относительно безопасному пути.

— Да, именно поэтому, — подтвердил Аркаша. Бросил взгляд на временно позабытую доску и всплеснул руками. — Я же остановился на самом интересном — на междисциплинарном изучении времени Фрейзера! В нём различается несколько уровней темпоральности…

Тарас подавил тяжёлый вздох и послушно уставился на доску.

В себя его привела нестерпимая жара, сжигающая нутро. Казалось, в груди развели огромный костер.

Ахилл с трудом разлепил глаза. Но рассмотреть ничего не смог — мир кружился перед глазами.

Пить — очень хочется пить. Есть здесь вода?

Здесь — это где?..

Шаркающие звуки. Кто-то идет. Кто? Тюремщик? Надсмотрщик? Похититель?

Ахилл напрягся, незаметно пошевелился. Нет, он не связан… Чуть приоткрыл глаза. Разглядел фигуру. Мужчина. Нет, скорее — старик. Что-то тихо, успокаивающе бормочет. Что — не разобрать.

Губы пересохли, пошевелить языком казалось невыполнимой задачей, но Ахилл всё же сумел просипеть:

— Пить.

У рта немедленно оказалась чаша воды.

Он пил долго и жадно. Вода — волшебное снадобье, с каждым глотком словно прибывали силы.

— Ещё.

Старик кивнул и неловко заковылял куда-то. Провожая взглядом сгорбленную фигуру, Ахилл увидел, что вместо правой ноги у старика — деревяшка.

Опустошив вторую чашу, Ахилл, тяжело дыша, откинулся на постель и требовательно осведомился:

— Где я?

Старик что-то забормотал в ответ.

Ахилл не разобрал ни слова. Странно.

— Что ты говоришь?

Старик забормотал с удвоенной силой, но знакомых слов Ахилл не услышал.

Вместе с силами возвращалась злость. Не на старика, нет — причём тут старик? На Аполлона. Если это и впрямь его шутка, то шутка неудачная: здешние жители его понимают, а он их — нет, ни единого слова.

Собравшийся немедленно вставать и отправляться на поиски жестокого бога-насмешника, Ахилл не осознавал, как иллюзорно было ощущение прилива сил, пока не попробовал подняться. У него не вышло даже сесть.

Тогда Ахилл попытался вспомнить, как здесь оказался. И не смог — всё путалось, терялось в ледяной темноте. Он только помнил что бежал — долго, бесконечно долго. А потом был обжигающий холод — и приближение смерти.

Он вспомнил, что ужаснулся тогда. Нет, не смерти. Ужаснулся тому, что она окажется совсем не такой, какой он себе её представлял. Не такой, к которой был готов. Он мог геройски погибнуть в гуще великой битвы. Мог принять смерть в поединке с достойным противником. Он должен был умирать, сжимая в руке ксифос, обагрённый кровью врага. Но не так. Не позорной, бесславной смертью в ледяной ночи неизвестного мира.

Ахилл очень смутно помнил, как кто-то набрёл на него, почти потерявшего сознание. Его тормошили, хлопали по лицу, пытались поднять. Потом медленно, мучительно долго волокли куда-то по снегу, а дальше… А дальше — всё.

Выходит, его вытащил из снежного плена вот этот вот одноногий старик? Один? Как же он смог его доволочь до своего дома — с одной-то ногой? И зачем?..

Измученный Ахилл не заметил, как заснул.

Не чувствовал, как подошедший к нему старик осторожно взъерошил его волосы. Не увидел, как тот счастливо улыбался. И не услышал, как старик прошептал:

— Спи, Санька, спи…

Ахилл спал.

Старику было сорок шесть лет, и звали его Валентин Степанович. Его отец был родом из Захаровки, после отечественной войны вернулся в родную деревню, женился, работал трактористом, растил сына — очень позднего, долгожданного, желанного. Растил один — мать умерла рано. А Валя, как подрос, в город подался. Сначала во Владимир, оттуда — в Москву. На инженера выучился. Женился, в НИИ устроился, квартиру получил.

«Совсем городским заделался», — судачили соседские бабки, когда Валентин приезжал навещать отца на своем новеньком красном «Москвиче». Впрочем, без осуждения судачили — молодец парень, головастый, что уж там. И отца не забывает. Глядишь, потом и в город перевезёт.

Когда сын у Вали родился, дед поглядел на внука — да и помер. А Валентин избу его не продал, хоть и предлагали.

— Пусть у нас останется домик в деревне, — говорил, — Будем летом приезжать, воздухом дышать, на речке купаться. Санька подрастет, станем с ним на рыбалку по утрам ходить. Никаких курортов не надо.

Маленький Санька ревел в коляске и знать не знал про то, какие его ждут замечательные летние каникулы…

Только вышло всё совсем не так, как виделось это Валентину Степановичу. Наступили девяностые, и мир опрокинулся с ног на голову. В НИИ сотрудников сокращали-сокращали, а потом и вовсе институт закрыли, Валентина за дверь выставили. Сберкнижка, на которую несколько лет откладывали, превратилась в бесполезную цветную картонку. Обычно пустые, теперь магазинные прилавки ломились от всякого добра, аж глаза с непривычки разбегались. Правда, на добро это оставалось только глядеть, потому как не подступиться к нему было. Лучше б опять дефицит, в сердцах плевал Валентин, тогда хоть на хлеб хватало.

Пытался он устроиться на работу, да только инженеры в новой жизни никому были не нужны. И особо умные — тоже. Нужны были наглые и нахрапистые. Такие, чтоб воровать умели или хотя бы прикрывать воровство.

Кем только не работал Валя — продавцом и завскладом, уборщиком и разнорабочим, грузчиком и таксистом. Утром на одну работу, вечером — на другую, в выходные — на третью. Жена в поликлинике с утра до ночи — медсестрой за копейки. Санька сам по себе рос. Накормлен, в школу родителей не вызывают — и то ладно. Картошка варёная и жареная, жареная и варёная. Мясо — по праздникам. Сапоги разваливаются, за квартиру долги…

И жена, устав от такой жизни, ушла. Молодая, красивая, хотела получше устроиться. Вон сколько вокруг богатых появилось, на фоне расплодившейся нищеты особенно видно. А что с пистолетами ходят — ну, так зато с золотыми цепями на шее и в красивых иномарках.

Хотела получше устроиться — а вышло по-другому. Встретил её Валя на улице, года два спустя. Опухшая, потрёпанная, с похмелья. Привел домой — так Санька от неё шарахался, мамой звать не хотел. Дрянью какой-то кололась, из пустого дома что могла тащила. Пытался лечить — но без толку, умерла от передозировки.

Санька был уже большой, в восьмой класс пошёл. На похоронах он не плакал: кажется, смерть этой незнакомки, которая была так похожа на пропавшую маму, его вовсе не задела. А вот Вале было плохо. Очень плохо. Вот ведь как, жизнь только-только стала потихоньку налаживаться. Долгов за квартиру больше нет, чуть не десять лет спустя снова по профессии устроился — в одну частную контору, деньги неплохие получать начал. Санька, опять же, растет, успехами радует, а мать-то…

С сыном Валя в деревню всё-таки пару раз наведался. Соседки кивали головами и шушукались — молодец мужик, не пропал, ещё и сына вырастил.

А однажды, несколько лет назад, приехал Валентин в деревню — и остался. Без «Москвича», без семьи и без одной ноги.

Пил по-черному, по утрам по соседским дворам побирался, на опохмел выпрашивал. Жалели его бабы, наливали. И вздыхали про себя — всего только пятый десяток, а выглядит старик стариком. Седой весь, мятый, глаза мутные, голова трясется. Трезвым его, почитай, не видят. Пенсию получит — и сразу пропьёт. Умом ещё маленько тронулся: заговаривается и всех молодых парней Санькой называет.

А ночами часто кричит, да так громко, что соседям слыхать. И так жутко, будто пытает его кто калёными щипцами… или будто теряет он самого близкого, самого родного человека…

Соседи, конечно, не знали, что вот уже несколько лет Валентину Степановичу снился один и тот же страшный сон. Его Санька, который днём, приосанившийся в своей военной форме в медалях, смотрел на него со стены, с портрета в траурной рамке, во сне тянул к нему руки сквозь клубящийся пороховой туман, и какая-то неведомая сила грозила вот-вот затянуть сына в непроглядную сырую тьму, нетерпеливо поджидающую позади.