Дикие розы (СИ) - "duchesse Durand" - Страница 124

Клод в странном оцепенении продолжал стоять перед решеткой, как будто все эти мысли яркой вспышкой молнии промелькнули в глазах его друга. В мозгу у него медленно, повторяясь разными голосами, пульсировало лишь одно слово — виновен. Что ж, он хотел правду, он её и получил. То, что она оказалась не такой, на какую он рассчитывал — его вина. Эдмон его друг и будь он виновен хоть десять раз, он не может позволить ему умереть. Если уж он решил лгать под присягой, спасая жизнь друга-убийцы, то нужно идти до конца. Эдмон, Клод был в этом уверен, не раздумывая сделал бы для него тоже самое, а значит, он не имел права отказываться от своего друга. Наперекор обществу и обстоятельствам, Лезьё видел в этом человеке, то, что никто видеть не хотел: доброту и готовность отдать свою жизнь за тех, кто, так или иначе, был ему дорог. Ведь не просто же так он нанес Лорану этот смертельный удар в висок, не из простой жажды убить, не из ненависти, в сущности Дюран никого не ненавидел, он лишь всех призирал. Нет, за этим ударом крылось что-то другое, что пока Эдмон был не в силах рассказать своему другу и Клод это чувствовал. Он не собирался допытываться правды, чтобы оправдывать друга в своих глазах. В чем бы ни был мотив герцога де Дюрана, Клод верил, что это убийство не было намеренным.

Со вздохом отступив назад, Лезьё медленно побрел к выходу, слегка пошатываясь. Одно дело — спасать от несправедливой расплаты невинного. Но ему предстояло отстаивать в суде невиновность виновного, а для этого нужно было что-то более веское, чем просто верить в то, что Эдмон нанес этот злополучный удар случайно. Ему предстояло лгать, зная страшную правду и заставить других поверить в эту ложь. Одно он знал совершенно точно: ему было легче смириться с тем, что его друг совершил ненамеренное убийство, чем стать свидетелем его публичной казни, насколько бы справедливой она не была.

========== Глава 39 ==========

Эдмон прошел из одного конца камеры в другой. Она была ровно четыре шага в длину. Впрочем, пройдясь обратно, он насчитал три с половиной шага. Решив, что в этот раз он шагал слишком широко, Эдмон уменьшил ширину шага и пересек камеру за пять шагов. Бросив это бессмысленное занятие, он подошел к окну и в сотый раз за день посмотрел на тюремный двор, который не изменился ни по сравнению с сегодняшним утром, ни со вчерашним. По нему все так же прогуливались арестанты и общались через решетку со своими посетителями, как и он с Клодом и Идой.

Она больше не приходила. Конечно, она не могла подвергать себя опасности стать героиней сплетен, но неужели она не могла хоть тайно приехать к нему? Впрочем, если она от него отступилась, то он принимал это и не винил. Она не любила его, так какой толк ей был теперь в нем, когда он больше не мог дать ей денег. Без сомнения, раньше он не встречал женщин, которые так, как Ида, почти без колебаний, швыряли к его ногам свою честь, будто это была кость для собаки. Но ведь, в сущности, так оно и было. Она считала, или лучше будет сказать, прекрасно понимала, что новая женщина для него, как новое увлечение, наподобие скачек, прекрасно развлекает и на время прогоняет скуку. Особенно, если раньше никто этим увлечением не увлекался. Хотя мысль о том, что будет с ней, когда его осудят (а его осудят, он в этом не сомневался) тревожила его. Газеты тоже не обошли это событие стороной и вовсю трубили о страшном убийстве, однако, все же остерегаясь открыто обвинять наследника герцогской фамилии. Эдмон содрогнулся при мысли, что Ида тоже читает это все, ведь там его, несомненно, изображают ещё хуже, чем он был. Но главным было то, что дело получило огласку, а значит, на суд явится если не весь Париж, то уж половина точно. И Ида… она вне сомнения тоже будет там и это будет невыносимой пыткой.

До суда оставалось всего ничего, а он даже не виделся со своим адвокатом, право выбрать которого он отвоевал для себя с таким трудом. Его хотели лишить даже этого права, приписав его убийству особую хладнокровность. Но он знал, что ему дадут либо неопытного молодого человека, только-только начавшего практиковать, либо никуда не годного старика, либо просто идиота, поэтому с небывалым упорством доказывал, что он может сам себе выбрать адвоката. Если бы он только мог сам себя защищать, у него это вышло бы куда лучше. Эдмон усмехнулся. Это выглядело забавным — юрист на скамье подсудимых по обвинению в убийстве. Вся его жизнь сплошная ирония.

Внезапно, вырывая его из мыслей, со скрежетом повернулся ключ в замке двери и дверь, подбитая железом, с грохотом открылась. Эдмон не отвернулся от окна. Ему уже мало, что было интересно.

***

Господин Реми Ланфер, адвокат и лысоватый толстоватый человек лет сорока в совершенно не вязавшемся с его видом сюртуке, стоял у двери камеры, сжимая в руках папку для документов из коричневой кожи, и смотрел в спину арестанту. Это был высокий, намного выше его мужчина, в слегка запыленном, но хорошего качества фраке, смотревший в окно и сложивший руки за спиной так, словно смотрел не из окна тюремной камеры, а из окна своей гостиной.

— Господин герцог де Дюран? — осведомился Ланфер и, не дождавшись ответа, решил представиться сам, — Я — Реми Ланфер, ваш…

— Я знаю, кто вы, — арестант слегка повернул к нему голову, показывая безупречный профиль. Реми вздрогнул от ледяной остроты этого голоса, — Вы мой адвокат, не так ли?

— Да… — забормотал Ланфер, — Поэтому я хотел бы задать вам несколько вопросов…

— И вы вели раньше дела об убийствах? — арестант повернулся и Ланфер увидел, что это поразительно красивый молодой человек, с правильностью черт лица и фигуры которого могли спорить разве что греческие и римские статуи.

— Да, вел, два дела, но они… я был молод и неопытен…

Арестант изящно вскинул бровь и молча отвернулся обратно к окну.

— Я здесь, чтобы помочь вам, господин герцог, — поспешно воскликнул адвокат, подавшись вперед, но Эдмон резко повернулся и, слегка повысив голос, спросил:

— Помочь в чем? Подняться на эшафот? Я думаю, я и сам смогу это сделать.

— Если будете так же вести себя на суде, то непременно сможете, — Ланфер попытался улыбнуться, раскрывая свою папку и перебирая листы бумаги.

— Я окончил курс по юриспруденции на факультете Сорбонны, — гордо ответил Дюран. — Я мог бы защитить сам себя лучше, чем вы, но, к сожалению, мне этого не позволили.

— Господин герцог, я уже много лет работаю в конторе своего брата… — начал, было, Реми, но Эдмон снова холодно перебил его:

— Оноре Ланфера, я знаю, я имел с вашей конторой дела. Я, если мне не изменяет память, просил, что бы этим делом занимался ваш брат.

— Он решил дать мне шанс, — скромно возразил Ланфер.

— Дать вам шанс?! — воскликнул Дюран, в один шаг подскакивая к съежившемуся адвокату и глядя на него сверху вниз. — На кону жизнь человека, а ваш брат «решил дать вам шанс»?

— Он болен и на некоторое время отошел от дел. Но я всегда могу с ним посоветоваться… — нерешительно произнес Реми, запрокидывая голову, что бы видеть собеседника.

— К чему вам советы, если вы не сможете ими воспользоваться, — Эдмон снова отошел к окну и молча уставился в него.

— Да, господин герцог, правда ваша, адвокат из меня не очень хороший, — Ланфер вздохнул спокойно, ощущая прилив воздуха. — Но неужели ваши связи, ваши деньги не могут…

— Я уже почти ничего не могу, — возразил Дюран, продолжая смотреть в окно. — Дата заседания уже назначена. Единственная привилегия, которой я могу воспользоваться — это назвать вам тех, кто выступит в мою защиту.

— Это лучше, чем ничего, — воскликнул Ланфер. — Кто же эти люди? Я с радостью сообщу их имена суду…

— Клод Лезье, один из моих соседей и мой очень хороший друг. Сейчас он в Париже и вы можете найти его в отеле «Крильон». И ещё… — Эдмон запнулся, чуть было не назвав имя Иды. Разве захочет она защищать его в суде, зная правду? Да и вообще хотела бы она защищать его? Какое ей теперь дело до его судьбы. Да и к тому же с его стороны было совершенно не этично прикрываться юбкой женщины, которую он любил и для которой он меньше всего хотел беспокойства. А ведь кто знает, с чем ей придется столкнуться, появись она на этом суде в качестве свидетеля защиты, а не в качестве зрителя. Люди предпочитают видеть во всем, что касается его жизни лишь один подтекст, а ставить на кон репутацию Иды он не хотел.