Пароль — «Брусника» (Героическая биография) - Матвеев Николай Сергеевич - Страница 14

Если же по своей слабости, трусости или по злой воле я нарушу свою присягу и изменю интересам народа, пускай умру я позорной смертью от рук своих товарищей».

Рафаэль читал партизанскую клятву, и все присутствующие понимали, что он приносит присягу на верность Родине.

Наступило молчание. Мария первая нарушила его.

— Так вот, за оружием и медикаментами к тебе придут от тети Нюры. А клятву спрячь получше и дай почитать своим ребятам.

— Все сделаем, — заверил Черную Рафа.

Попрощавшись, Мария ушла. Она не стала говорить товарищам, что это задание подпольного райкома, а от «тети Нюры» придут из партизанского отряда капитана Николая Никитина, с которым Мария тоже была связана. Наступит время — сообщит членам группы все, что необходимо.

Мария шла домой и размышляла о том, как мудро решило наше правительство, призвав всех советских людей, оставшихся в оккупированных районах страны, на борьбу с врагом.

Совсем недавно она узнала, что есть специальное постановление ЦК ВКП(б) от 18 июля 1941 года «Об организации борьбы в тылу германских войск». В нем так и говорилось: «Для улучшения руководства партизанским движением Центральный Комитет обязал партийные комитеты заблаговременно организовать подпольные партийные и комсомольские ячейки из числа опытных, боевых и до конца преданных нашей партии, лично известных руководителям парторганизаций и проверенных на деле товарищей». Конечно, Осипова не помнила всего обращения наизусть, но смысл его запал ей в душу, и сейчас, торопясь по немноголюдным улицам домой, где ее ждала Тамара, она мысленно прикидывала, что ею лично уже сделано для этой борьбы.

— К тебе какие-то люди приходили, — встретила Марию дочь. — А тетя Лида так плакала и кричала…

Осипова, не раздеваясь, пошла в комнату соседки.

Теперь Лида Дементьева жила только со своим младшим сынишкой Геной: муж был на фронте, а старший Толя вместе с Марииным Юрой в эвакуации.

— Что случилось? — спросила Мария с порога.

— За тобой немцы приходили. Кто-то им донес, что ты комиссар. Ну уж тут мы все постарались доказать, что это ошибка. Не только я плакала, но и другие соседки тоже. Сама знаешь, заплакать сейчас нетрудно. Видно, поверили: покрутились, покрутились, взяли у меня вышитую дорожку, что на комоде лежала, и ушли. Так что будь поосторожнее.

Мария слушала ее рассказ, и так ей было странно слышать, что ее, Марию Борисовну Осипову, дочь простого рабочего со стекольного завода, называют комиссаром. Она привыкла, чтобы комиссарами называли легендарных людей, вошедших в историю Советского государства. И само слово такое значительное: «комиссар», а тут, оказывается, ее удостоили такой чести. Значит, в представлении фашистов каждый коммунист — комиссар. «Ну что же, постараюсь соответствовать!»

— Спасибо, Лидочка, — Осипова обняла соседку, ласково погладила ее по светлым волосам. — Конечно, постараюсь быть поосторожнее, а там видно будет…

Только на третий день Франтишка Злоткина смогла выполнить задание Черной. Господина шефа неожиданно вызвали, и он на сей раз действительно забыл ключ в дверке ящика. Она никогда не думала, сколько нужно решимости и присутствия духа, чтобы сделать всего несколько шагов, отделяющих ее стол от массивного стола шефа. Сколько раз она приподнималась со стула, чтобы перейти это пространство, и опять без сил опускалась на свое место — не хватало смелости. Наконец решилась — энергично встала, деловой походкой подошла к письменному столу начальника и уверенно, даже спокойно открыла ящик и взяла несколько бланков. Так же деловито положила их в свою сумочку и хотела продолжать работу. Но сосредоточиться она уже не могла. Мысль о лежащих в сумочке документах как раскаленным железом жгла ее. Ей казалось, что господин шеф непременно спохватится недостающих бланков и начнет их искать или кто-нибудь другой обязательно догадается, что находится в ее изящной сумочке, и тогда ей не миновать гестапо. Она так волновалась, что красные пятна то и дело вспыхивали на ее лице и шее, и она украдкой вытирала пот со лба. Ее волнение не укрылось от шефа, вернувшегося к своему столу.

— Что с вами? Вы больны? — спросил он.

— Да, мне нездоровится, — ухватилась Злоткина за спасительную подсказку.

— Идите и отдохните, вы сегодня хорошо поработали, — разрешил ей немец, — и примите вот это. — Он протянул ей лекарство в яркой упаковке.

— Благодарю вас, господин шеф, — обрадовалась Франтишка, — вы очень добры.

Она говорила эти любезные слова, а сама с трудом сдерживалась от нервного смеха.

«Интересно получается, — думала она, — первый раз за все время меня похвалили за хорошую работу; ну что же, постараюсь и впредь оправдывать надежды начальства».

Не заходя к себе домой, Злоткина отправилась к Осиповой, чтобы отдать ей документы. Мария была дома. Хотя сразу было видно, что документы есть — такая нескрываемая радость была написана на лице Франи, — Осипова все же спросила:

— Как дела, Франтишка?

— Все в порядке, задание выполнено, — гордо отрапортовала та, потом совсем неожиданно добавила: — Начальство меня похвалило.

— Какое начальство? — удивленно спросила Мария.

— Сам господин шеф сказал, что я могу уйти пораньше, так как сегодня хорошо работала.

Осипова поглядела на сразу помолодевшее и ставшее необычайно привлекательным лицо Франтишки, на ее сияющие глаза, и сама не могла удержаться от улыбки.

Еще одно важное дело сделала Злоткина для подпольной группы Черной. Она познакомила Осипову с доцентом Политехнического института Николаем Николаевичем Кречетовичем, с женой которого Франя училась в институте. Впоследствии Кречетович наладил подпольную радиостанцию…

Вместе с другими беженцами шел по Московскому шоссе Николай Кречетович с годовалой дочкой на руках. Рядом молча шагала жена. Вышли они из Минска во время бомбежки. Шли километр за километром, лишь изредка перебрасываясь отдельными короткими фразами. Так дошли до леса и только тогда рискнули сделать привал. Летняя короткая ночь показалась измученным людям мгновением, а утром, когда надо было идти дальше, Елена Кречетович не смогла встать: видимо, сказались усталость и нервное напряжение — у нее отнялись ноги.

— Бери дочь, Николай, и уходи, а я уж как-нибудь, — сначала просила, а потом требовала Елена.

Но ее просьбы, слезы и требования были напрасны — Кречетович твердо стоял на своем.

— Будем вместе.

С величайшим трудом добрались они до ближайшей деревушки и нашли приют в одной из хат.

Так прошло несколько дней, а однажды утром хозяйка вбежала в комнату Кречетовичей с криком:

— Немцы пришли!

Николай быстро выскочил в окно и спрятался в амбаре за мешками. В избу первым вошел немецкий офицер в новенькой форме, за ним группа солдат.

— Где хозяин? — спросил офицер по-немецки.

Женщины молчали.

— Где хозяин? — еще раз повторил он. — Обыскать дом и двор!

Солдаты бросились выполнять приказ. Через несколько минут из амбара вытащили упирающегося Кречетовича.

— Это хозяин? — спросил офицер. — Убрать его.

Солдаты потащили Николая снова к амбару.

— Не трогайте его, пожалуйста, господин офицер, — на превосходном немецком языке взмолилась Елена. — Это не хозяин, это мой муж. Он ни в чем не виноват. Он профессор, пострадавший от Советов. Мы возвращаемся в Минск.

Теперь, тридцать лет спустя, Елена Давыдовна Кречетович, преподаватель немецкого языка в техникуме, невольно улыбается, вспоминая эту сцену: самодовольного, выхоленного немецкого офицера с презрительным взглядом водянистых глаз и безукоризненным пробором и стоящего перед ним покрытого с ног до головы соломенной трухой, с растрепанными светлыми волосами Кречетовича. Но тогда ей было не до смеха.