Возвращение - О'Брайен Эдна - Страница 20

— Хотите попробовать сладкой сливы? — сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь.

Первой откликнулась Мейбл.

— Они спелые? — спросила она.

— Спелые, — ответил он так вызывающе дерзко, что нельзя было понять, правду говорит он или просто дразнит нас.

— Я-то больше люблю мелкую черную сливу, — сказала Мойра.

— Они слишком кислые, — сказала Мейбл, — из них только варенье варить.

— Хотите? — повторил Мэтт и, присвистнув, двинулся прочь.

Мейбл крикнула вдогонку — как понимать: пригласили их или нет?

— Как хотите, так и понимайте, — ответил он, и мы, молча кивнув друг другу, потянулись за ним. Словно коровы, подумала я, которые трусцой по полю бегут — нет, не то чтобы стадом, и не так, как стадо, просто все бесцельно двигаются в одном направлении. Был дивный осенний вечер, солнце пламенело, растекаясь красными, розовыми и размытыми золотистыми потоками. У Мэтта был двухэтажный каменный дом, парадная дверь закрыта. Дом казался нежилым, пустым, таинственным. Во дворе была колонка, проходя мимо нее, Мэтт дернул несколько раз ручку, наполнив водой стоящее тут же корыто. Мычали телята, ни с того ни с сего закричал петух, будто был чем-то недоволен. Куры прыснули в разные стороны, два крошечных поросенка барахтались в грязи. Все это было совсем не весело. Он не пригласил нас зайти.

В саду кипела жизнь — буйно разросшиеся фруктовые деревья и кусты ягод, опутанные вьюнком, высоченная трава, которую пора было косить. Яблоки, кроваво-алые, гладкие, так и манили к себе, а сливы, словно темные шарики, казалось, вот-вот упадут. Он поднес сливу к губам. Первый раз в его лице появилось нечто похожее на удовольствие.

— Угощайтесь, — сказал он, и я подумала, он, верно, щедрый человек, у него доброе сердце, просто ему нужно, чтобы мы, стайка девчонок, хихикали и уплетали его фрукты, тогда он станет самим собой. Мейбл лихо сорвала три сливы и размышляла, за какую приняться в первую очередь. Две девушки, пожившие в Англии, вели себя более чинно, не превозносили до небес вкусные сливы, и сок не тек у них по подбородку. Мейбл объявила, что теперь ее ничто не остановит и она будет приходить сюда каждое воскресенье, пока в саду есть фрукты. Мэтт поднял с травы крышку от жестянки, выложил ее листьями и вручил мне, велев набрать еще слив и отнести домой. Ясно было, он очень рад, что мы так оживленны.

— Здесь никто никогда не ест фрукты… и они гниют, — сказал он.

— Какой позор, — ответила Мейбл и подмигнула ему, а он подмигнул ей. Удивительно, как может вдруг измениться лицо. Мейбл не сделалась красивой, но вся просияла, взгляд стал понимающим и цепким. — И так каждую осень! — добавила она, а я подумала о том, как прекрасна жизнь — осень, наступающая каждый год, вот такая, как сейчас, заходящее солнце, сияющие, точно фонарики, шары фруктов, ожидающих, когда их сорвут, наше ничем не омраченное счастье. Я ощутила мякоть сливы в своей ладони, но, вспомнив о жесткой косточке, затаившейся в глубине, поняла, что мой оптимизм глуп.

— Вы надолго домой приехали? — спросил Мэтт Мойру.

— Может, надолго, — ответила она и пожала плечами.

Ее ответ поразил и озадачил меня. Я подумала: как изумительно она говорит с мужчиной — вежливо и одновременно свысока, но при этом вовсе не грубо. Потом он рассказал о карнавале. Карнавал состоится в конце месяца. Мейбл попросила взять ее покататься на качелях или на игрушечных машинах, он улыбнулся каждой из нас по очереди и сказал: надеется, что ему выпадет такая честь.

— Мы уже уедем, — сказала Бетти.

— Вы должны остаться на карнавал! — сказала Мейбл, но я-то понимала — она вовсе не хочет этого, она с нетерпением ждет, когда сможет повстречаться с Мэттом без соперниц, без этих девчонок, которые моложе и красивее ее. Бог знает, что завертелось у нее в голове в эту минуту. Может, подумала — он ведь холостяк, будет кому стряпать, двухэтажный дом, благополучие, свадьба. Она схватила его за рукав пальто, видно, в знак благодарности, но ему это не понравилось. Он тотчас ушел, сказав, что мы можем набрать и черных слив. По дороге домой они подсмеивались над ним, над его бородавкой, над разными пуговицами на пальто.

— Да он кожа да кости, — сказала Мейбл, и мы так и покатились со смеху, сами не зная, почему вдруг.

Он пришел на карнавал в последний вечер, танцевал с двумя великовозрастными девицами-протестантками, выиграл кувшин в соревновании по стрельбе из винтовки и подарил его Мейбл. Она не отставала от Мэтта весь вечер, пригласила на дамский танец. Никто с уверенностью не мог сказать, выходили они из павильона или нет, но какое-то время их не было; на следующий день Мейбл была сама не своя. Она говорила всем, что Мэтт «отличный парень». Сделала сама себе завивку, которая не шла ей, заказала на фабрике материи, пригласила портниху. Деньги она раздобыла, обменяв последние закладные. Ее мать об этом не знала. И отец не знал. До чего же бесстрашная она в своем безрассудстве, подумала я. Она стала моложе, легкомысленнее, общительнее и веселее. Однажды она встретила меня, когда я шла в школу. Чуть-чуть подморозило, стебельки травы напоминали перья страуса. Мейбл пощупала мои ладони и сказала, что на зиму свяжет мне перчатки. С чего это она такая ласковая, подумала я. Потом последовал приказ. Я должна пораньше уйти из школы, сказать учительнице, что у нас гости и мне надо помочь маме приготовить сосиски и закуску. Мне страшно было врать, но с того дня, как я передразнивала глухонемых, Мейбл возымела надо мной безраздельную власть. Она сказала, где и когда ее ждать. После обеда начался ливень, и когда я подошла к ней, она принялась костерить дождь и жаловаться на судьбу, держа руки над головой, чтобы уберечь завивку. Волосы свисали со лба мокрыми, смешными завитушками, отчего она сделалась похожа на сердитую куклу.

— Какого черта опоздала? — сказала она и двинулась вперед.

Скоро я узнала, что мне предстоит отнести письмо Мэтту. Она немного проводила меня, а потом прислонилась к стене. Ветер свирепствовал, и съежившаяся в ожидании Мейбл была такой жалкой и трогательной!

— Ступай прямиком через лес, — велела она.

Лес был старым и мрачным, тут было как в преисподней. Ветки качались на ветру, кусты пронизывала дрожь. Стоило защелкать птице или захрустеть ветке под ногой, ужас охватывал меня: сейчас схватит чудище лесное. Я говорила громко, чтобы звери и чудища держались подальше, кричала, я бежала бегом, мне казалось иногда, я отсюда не выберусь. Но я представляла себе Мейбл — стоит, съежившись, у стены, в новом пальто, благоухающая духами — и упрямо шла дальше. Духи Мейбл назывались «Калифорнийские маки», но пахли гвоздикой. Было так темно, что я с трудом различала тропинку, шиповник преграждал мне путь. Но вот в груди екнуло: я увидела три трубы, значит, почти добралась. Дом выглядел еще более заброшенным, чем в первый наш приход. Парадная дверь, каменные стены, оконные рамы — все позеленело и отсырело от дождя. Унылый дом — один-одинешенек, нет соседа, с которым можно было бы воевать или приятельствовать, нет женщины, которая повесила бы занавески или поставила на подоконник горшки с геранью. Если бы не куры да повизгивающие свиньи, можно было подумать, что в нем обитают призраки. Наверное, Мэтт заколет свиней к рождеству. Мэтта не было дома. Его братец ошарашенно глянул на меня из окна, потом отодвинул щеколду, высунулся и сказал, хоть я и не спрашивала его ни о чем:

— Он ушел к Гортам и не вернется.

Я испугалась, как бы чего не вышло, и отдала письмо брату, пробежала двор и, не заперев чугунную калитку, рванулась в лес, такой безопасный в сравнении с этим жутким домом.

Мейбл была вне себя. Обзывала меня кретинкой, дурой, тупицей, идиоткой. Требовала, чтобы я вернулась за письмом, но я сказала, что брат уже все равно его прочитал, снова туда приходить, значит, признавать, что мы провинились.

— Ты жалкая трусиха, — сказала она, и я испугалась, как бы она не размозжила мне голову палкой, которой размахивала. Дождь прекратился, но капли то и дело срывались с деревьев, и Мейбл всякий раз втягивала голову в плечи, хотела уберечь свою прическу. Дорога домой была сущим адом. Мы ни словом не перемолвились. Я только изредка слышала, как она щелкала в ярости языком. Мы добрались до городка и расстались, Мейбл сказала, что она со мной дело имела в последний раз. Я не просила прощения, понимая, что это бесполезно. Бедняжка Мейбл! Жаль ее, вырядилась, надела в ботики неудобные выходные туфли, облилась духами — а все напрасно. Но не могла я сказать вслух, что мне жаль ее, она бы снова взорвалась. Не знаю, вернулась она искать Мэтта или пошла в церковь излить свое горе. А может, поплелась к знакомой хозяйке трактира выпить несколько стаканов пива. Одно знаю — она перестала со мной разговаривать; когда мы встречались, она вскидывала голову и отворачивалась. Воскресенья превратились в длинные, тоскливые дни, в бессмысленное ожидание случайного гостя.