Противостояние - Орлова Елена Анатольевна - Страница 16

В келью вошел брат Евфимий. Монах с тревогой посмотрел на изможденное, покрытое восковой бледностью лицо игумена.

— Отче, благослови! — расстроенно попросил он и с горечью подумал, что их обитель скоро осиротеет.

Тяжело дыша, преподобный произнес:

— Господь благословит тебя, возлюбленный брат, — и поднял слабую руку для совершения крестного знамения.

При виде исхудавшей, почти прозрачной кисти глаза Евфимия наполнились слезами.

— Друг мой, я знаю, дни моей земной жизни подходят к концу. Поэтому обращаюсь к тебе с последней просьбой.

— Не говори так, Отче! Господь продлит годы жизни по молитвам твоих духовных чад!

— Милостью Божией мне был открыт час кончины. Не грусти и не унывай, брат Евфимий, я всегда буду рядом со всеми вами, моими возлюбленными братьями во Христе! А сейчас выслушай внимательно просьбу, которая неизмеримо важнее жизни вашего многогрешного пастыря! Ты знаешь, среди реликвий монастыря самая ценная — часть Животворящего Креста Господня. [53]Так вот, тебе предстоит, не привлекая внимания, отделить от него малую частицу.

— Как это возможно, Отче?! Я не могу пойти на такое кощунство! — испуганно воскликнул Евфимий, отпрянув от постели умирающего.

— Послушай, то, о чем я прошу, — Божия воля! Поверь мне! — От волнения игумен приподнялся на своем жестком ложе и тут же, потеряв последние силы, вновь упал на него. — С частицей Креста Господня ты поедешь к руссам, в город Новгород. Разыщешь там двор сотника Варлаама. После сражения с хазарами он вывез из Итиля темную книгу власти, которую необходимо закрыть. Только Честной Животворящий Крест Господень способен справиться с ней! Я расскажу тебе про книгу все, что знаю сам, а ты передашь мои слова сотнику. С того дня он станет хранителем.

— Воля Господа будет мною исполнена, — смиренно ответил Евфимий. — Прости, Отче, за дерзость, но стоит ли оставлять книгу в руках мирянина?

— Не нам вмешиваться в Божий промысел! Поезжай сегодня же, промедление смерти подобно. Я знаю, кое-кто захочет помешать, но не успеет!

— Ты говоришь загадками, преподобный!

— Большего открыть не могу. А теперь приготовься внимательно выслушать меня. Ни одно слово не должно быть упущено!

На Святую Гору опустились сумерки, когда Евфимий, взяв у игумена благословление, поспешил в хранилище…

Ранним утром, разрывая тишину, тревожно зазвонили колокола. По монастырю пронеслась страшная весть: убит брат Евфимий.

«Опоздал», — сокрушенно подумал преподобный и перекрестился трясущейся рукой. Упав на колени перед Святым Образом, он кротко посмотрел на Спасителя.

— Господи, на все Твоя воля, а не моя. Упокой, Господи, душу новопреставленного, невинно убиенного раба Твоего Евфимия, прости ему согрешения его вольные и невольные и даруй ему Царствие Небесное!

Некоторое время монах молчал, оставаясь коленопреклоненным, затем добавил:

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного и недостойного раба Твоего! — Игумен по-стариковски сморщился и тихо заплакал о дорогом погибшем друге, послушливом, даже до самой смерти.

В тот же день преподобный Макарий тайно отправил гонца к младшему брату Евфимия. Именно ему, Аристосу Теодориди, предстояло поехать в далекий город Новгород, чтобы разыскать хранителя книги — сотника Варлаама.

Грустная, она наблюдала за сборами дочери, такой радостной и воодушевленной отъездом в далекий сибирский город. С горящими глазами и счастливой улыбкой на лице, Антонина порхала по комнате от шкафа к стоящему на стуле чемодану, придирчиво рассматривая каждую вещь. По лицу девушки было заметно, что она раздосадована своим скудным гардеробом, но даже это обстоятельство не могло омрачить ее радужного настроения.

— Мам, ты бусы мне не отдашь? — Тоня, без тени смущения, посмотрела на мать.

Матрена опешила. Муж подарил их на юбилей. Но она не смогла ответить дочери отказом.

— Конечно, Тонечка, забирай. К тому же малахит прекрасно подходит к твоим глазам и волосам.

— Спасибо!

Девушка порывисто обняла мать и звонко чмокнула в щеку. Для Антонины бурное проявление чувств являлось редкостью. Но сегодня ей хотелось расцеловать целый мир! Застегнув бусы на изящной шейке, девушка повернулась к трюмо и принялась, с видимым удовольствием, разглядывать собственное отражение. Какая же она все-таки хорошенькая! С яркими черными глазами, блестящими каштановыми волосами, красивой смуглой кожей… Вот только нос немного подвел, сильно вздернутый, вдавленный на переносице, с открытыми ноздрями.

— Ты очень красивая, Тонечка! — похвалила ее мать.

Зеленые малахитовые бусы девушке действительно шли. Антонина, явно любуясь собой, продолжила сборы. Это ощущалось в каждом движении, во взглядах, украдкой бросаемых на зеркало, в жеманном поправлении «плохо уложенных» волос.

Радость, с которой уезжала дочь, расстраивала Матрену.

Антонина недовольно поинтересовалась:

— Мам, ну в чем дело?

— Все хорошо, — спокойно отозвалась женщина.

— Я же чувствую, тебе что-то не нравится! — продолжала допытываться девушка. «Обязательно должна испортить настроение», — с неприязнью подумала она.

— Что мне может, по-твоему, не нравиться?

— Не знаю. Ты расстроилась из-за бус? — высказала предположение Антонина.

— Даже в мыслях не было!

— Мам, ты на меня так смотрела… — Девушка попыталась подобрать слова. — Словно на чужую.

— Доченька, Бог с тобой! О чем ты говоришь?! — постаралась успокоить ее мать.

Да, Матрене приходилось признать, между ними всегда стояла стена взаимонепонимания. Попытки выяснения отношений сводились неизменно к одному и тому же ответу: «Ну вот, опять! Как мне надоели ваши нравоучения!» Дочь жила своей жизнью, в которой родителям места не находилось. Сегодня от Тониного ликования, в предвкушении полного освобождения, Матрене сделалось не по себе. Горькие слова едва не сорвались с губ: «Где же твое сердце, доченька? Где твоя любовь, привязанность, забота?! Разве мы с отцом тебя мало любили?!» Вспомнилась покойная бабушка с ужасным предсказанием: «Ты горько пожалеешь о том, что она появилась на свет». Женщина подошла к окну и прижалась лбом к прохладному стеклу. Во дворе детишки собирали букеты из кленовых листьев. Матрена улыбнулась. В детстве они любили в них закапываться. Если бы время могло пойти вспять! За семнадцать лет город так и не сделался им родным. Муж никогда не жаловался на переезд, но, при каждом удобном случае, пускался в долгие счастливые воспоминания.

— Мотенька, а ты помнишь? — то и дело обращался он к жене, радуясь, словно ребенок, ее ответам.

Матрена выросла в семье тетки по отцовской линии. Тетя Глаша имела четверых своих детей, троих сыновей и младшенькую дочку, любимицу Оленьку. Весь дом держался на тетиных плечах. За какую бы работу она ни бралась, пекла ли хлеб, доила корову, заготавливала сено или мыла полы, все у нее получалось красиво, сноровисто, с завораживающей легкостью. Тетя Глаша подходила под тот тип настоящей русской крестьянки, которая «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет»: крепкая, широкобедрая, но, несмотря на крупные формы, замечательно пропорциональная, с большими добрыми серыми глазами, милым, всегда усталым лицом, гладкими русыми волосами, неизменно забранными под платок, и крупными, натруженными руками с выступившими венами, старательно прикрываемыми фартуком «на людях». Отзывчивая к чужой беде, племянницу она никогда не обижала, наоборот, жалела, называя сиротинушкой. Расчувствовавшись, тетя Глаша прижимала девочку к пышной, теплой груди и ласково гладила по худеньким плечикам. Иногда, ложась спать, дети слышали, как их отец, Матренин дядя, ругался с женой, попрекая лишней нахлебницей. Тогда Мотя беззвучно плакала от горького ощущения своего сиротства, а сестренка Оля, по-взрослому вздыхая, убирала с ее лица мокрые волосы.