Прогулка по Дальнему Востоку - Фаррер Клод "Фредерик Шарль Эдуар Баргон" - Страница 21

Вы видите, что китайский язык выше нашего, потому что он не только язык, но и целая философия. Что не мешает ему, однако, быть, в некоторых и даже многих отношениях ниже нашего, — и прежде всего в отношении ужасающего количества времени, необходимого для основательного его изучения.

Я очень скромный синолог, хотя давно изучаю китайский язык; я знаю еще очень мало знаков и не могу считать себя в числе грамотных. Но несмотря на это, я должен сказать, что китайский язык единственный, который изучаешь с удовольствием, без скуки или утомления, — потому что, изучая эти знаки, не только упражняешь память, но и получаешь урок мудрости, изобретательности, вдумчивости и иронии. В тот день, когда я узнал, что слово «син» (сердце) под знаком «мен» (дверь) значит «меланхолия», я невольно обратился к моим личным ощущениям… Моряк, я вспомнил все расставания, все прощания и всю глубокую, бесконечную печаль жизни…

В конечном итоге я полагаю, что такой сложный язык как китайский, конечно, менее доступен массам, нежели современные нам языки, и вследствие этого представляет более удобств для всякого рода таинственных мистификаций различных мудрецов, имя же им легион…

Но так или иначе, остановимся на том, что все эти знаки и начертания понимаются во всех восемнадцати провинциях империи десятью тысячами ученых, а местами и в других государствах; так, например, в Японии и всеми иностранцами, которых нельзя назвать варварами. Но не мешает иметь в виду, что во всех восемнадцати провинциях, в Пекине, Кантоне, Гайнане, или Шантунге, эти знаки будут произноситься на восемнадцать совершенно различных ладов.

Так, например, — то, что здесь выговаривается «сии», в другом месте может звучать «пао».

Отсюда вытекает еще одна особенность китайского языка, изобилие каламбуров. Два абсолютно различных знака, обозначающих две окончательно непохожие одна на другую вещи, могут произноситься совершенно одинаково. Беру первый попавшийся пример, слово «гоанг» — «священный», «высший», «царственный», которое пишется различно, но произносится одинаково и обозначает в то же время «желтый»…

Нетрудно заметить, во всяком случае, что игра слов на китайском языке имеет то преимущество перед нашей, что она менее груба, так как основана не только на произношении слов, но и на смысле их.

Припомните Мюссе, его лучшее произведение «Фантазио»… Принцесса упрекнула шута в том, что он играет словами:

— О! — ответил Фантазио, — игра слов не менее почтенна, чем игра мыслями, действиями или людьми.

В Китае этот способ имеет широкое распространение… Просодия китайского языка не слишком отличается от нашей. Такое количество слов произносится одинаково, что рифмование не представляет никаких трудностей. Оттого так много в Китае поэтов, и те древние тексты, о которых я собираюсь говорить, написаны большей частью в рифмованной прозе. Однако, не всегда. В китайских стихах налицо неизменно ритм, но большие поэты пренебрегают там иногда рифмой в силу ее чрезмерной доступности. В китайских стихах тоже различают то, что мы называем «стопами».

Чаще всего китайские стихи четырехстопны. Это как раз то, что нужно, если принять во внимание сложность, богатство китайских слогов, из которых каждый целое слово. Четыре стопы — прекрасная пропорция для стиха. Употребляют китайские поэты и шестистопие, но не более.

Что же до правил периодичности, то они мало чем отличаются от принятых у нас. И в этом мы сейчас убедимся.

Но прежде, чем погрузиться в китайскую поэзию, я бы хотел коснуться, хотя бы поверхностно, коренной китайской философии, которая не что иное, как мораль, которая чужда метафизики, которая покоится на глубоких, неразрушимых основах… Желательно было бы показать, насколько эта философия крепка, и до чего каждое ее положение приложимо к современности.

Передо мной на столе лежат книги, называемые у китайцев «классическими» и «священными». В действительности это… плеоназм, — по существу имеются лишь «священные книги», так как книги «классические» не что иное, как отдельные выдержки из «книг священных», приспособленные для детского или среднего понимания. Их издали отдельно для обращения в среде китайских учащихся.

Но для нас важно лишь то, что существуют китайские книги весьма древнего происхождения. Мне кажется, — я упомянул уже о том, что в XVIII веке до нашей эры в Китае появился замечательный муж по имени Лао-Тзы, сведения о делах которого дошли до нас весьма смутными и по всем вероятиям неполными. Я назвал его «отцом спиритизма». Он и был таковым, между прочим. Действительно, кто поручится за то, что метафизика, спиритизм и суеверие не родные братья?

Труды Лао-Тзы никогда не были переведены полностью на французский язык, да и вообще ни на какой язык. Пытались перевести их на немецкий, за неимением, вероятно, более тусклого языка, но… из попыток ничего не вышло, — на немецком языке текст Лао-Тзы стал еще непонятнее, чем на китайском. Так что из его текстов мы можем извлечь не так много. Но можно считать вполне достоверным, что ответственность за три четверти самых нелепых китайских суеверий лежит до известной степени на Лао-Тзы.

Так, например, когда я читаю в китайском подлиннике следующую фразу — для точного предсказания времени обращаются к черепахе и тысячелистнику в таких выражениях:

«При выборе дня мы доверяем вам, о, высокочтимая Черепаха, ибо вы следуете правилам верным и постоянным; и также мы верим вам, о высокочтимый Тысечелистник, ибо вы тоже следуете верным и постоянным правилам!»

Я-то вполне уверен, что только Лао-Тзы виновен в том, что подобная глупость сохранилась до наших дней!

При всем том я вынужден заметить, что цитированный текст живо напоминает мне кофейную гущу, к которой обращаются наши «пифониссы». Да, мы и китайцы, китайцы и мы, одинаково склонны обращаться к ведуньям и искать провидения будущего то в капризном рисунке стеблей тысячелистника, брошенных одним движением на стол, то в причудливых пятнах китайской туши, которую выплескивают в щит черепахи и потом сушат на огне. Вероятно, и вам когда-нибудь китайские прорицатели предсказывали ваше будущее.

Можно только удивляться тому, до чего два народа, рожденных на противоположных концах земного шара, могут сходиться в области диких суеверий!

Я очень хотел бы раскрыть тайну этого явления, но должен признать мои познания недостаточными и отказаться от разрешения непосильной задачи.

Остается добавить, что китайцы, знавшие астрономию задолго до нас, полагали, подобно нам (без всякого для них оправдания, так как они знали, о чем идет дело), возможным делать различные предсказания по затмениям луны и солнца. Вполне допустимо, чтобы круглый невежда усматривал непосредственную опасность в солнечном затмении, но когда это находит ученый, это и дико, и непонятно.

Вот что я нашел в «Чеу-Кинг», древней китайской книге: «Во время соединения луны и солнца».

(Обратите внимание на слово «соединение». Китайские астрономы того времени отлично знали истинную причину затмений. Их суеверие, таким образом, не аналогично суеверию дикаря, полагающего, что луну сожрал дракон. Они отлично знали, повторяю, в чем дело…)

«Во время соединения луны и солнца, в первый день второго месяца, двадцать восьмого по кругу, солнце затмилось, что является весьма дурным предзнаменованием… Луна затмевается, солнце тоже… Судьба людей достойна сожаления».

Когда столь мудрый народ и столь трудолюбивый находится в течение многих и многих веков во власти таких суеверий, я склонен всегда искать причину не «в чем-либо», а в «ком». Я не хотел бы злословить по адресу Лао-Тзы, философию которого изложил столь поверхностно, но думаю, что он главный виновник всех китайских странностей, давших повод к возникновению «Китая ширмочек», над которым так много и так долго издевались и который заслонял собою подлинный Китай.

Перейдем теперь к величайшему из всех мужей Китая, к тому Кунг-Тзы, которого на западе называют Конфуцием, и который на пороге VI века до нашей эры дал основы этики.