НебeSное, zлодея - Фрай Макс - Страница 4

Виленский август невыносим; в смысле, он прекрасен так, что вынести это практически невозможно, но я как-то держусь, даже не знаю, как, потому что все бы ладно, но обоняние никто не отменял, и вот заходишь из теплого солнечного двора в непобедимо холодный сырой подъезд, а там пахнет газировкой с сиропом «крюшон» из автомата, из лета тысяча девятьсот семьдесят пятого года, невозможный в данном контексте, но победительно очевидный запах далекого необязательного лета моего детства, примерно такого же необязательного – могло быть, а могло и не быть, никакого особого смысла в нем нет, а в запахе газировки с сиропом «крюшон» из автомата почему-то есть – концентрация смысла, тройной, четверной, на сколько монеток хватило, смысл.

В августе каждый жаркий день – последний; даже если не последний, последний все равно – в том смысле, что вполне может оказаться последним, один из жарких августовских дней непременно оказывается последним, рано или поздно он наступает, это знают все, но лучше всех – старухи, выставившие на продажу букеты мелких пестрых осенних астр. Кому знать, как не им.

В августе каждая теплая ночь пахнет подгнившими морскими водорослями, не речными, а именно морскими, несложно отличить. Августовскую ночь надо стремительно пересекать по диагонали, в майке и шортах; это не значит, что из дома непременно следует выходить, надев шорты, просто любая одежда становится майкой и шортами, пока пересекаешь по диагонали темную августовскую ночь.

Августовский дождь проливается на голову так внезапно, словно на небесах опрокинули ведро, прятаться от него под зонтом и даже под навесом бессмысленно, потому что настоящий августовский дождь – это море, которое ежегодно приходит в наш город, просто не плещется, как положено, горизонтально, а стоит вертикальной стеной; мне всегда хотелось, чтобы море стояло стеной, перпендикулярно земле, – вспоминаю я, – и вода, стекающая по моему лицу, становится соленой, в это никто никогда не поверит, даже я, но зачем мне вера, когда вкус соли – вот он, дан мне в ощущениях, достоверных и недоказуемых, как все, хоть сколько-нибудь похожее на правду.

Вот и виленский август невыносим настолько, что почти невозможен, недоказуем, но дан нам в достоверных ощущениях, а значит, может быть, все-таки есть.

На стене соседнего дома написали: «Наша жизнь это вечный Вильнюсский покер», – и всякий раз, проходя мимо, я мысленно вношу поправку: «вечный виленский покерфейс».

(Написанная на стене фраза – цитата из романа Ричардаса Гавялиса «Вильнюсский покер»; у нас тут сейчас новая граффити-мода: книжные цитаты на стенах и тротуарах писать. Не то чтобы это такая уж важная информация, но мой внутренний бюрократ Баскервилей будет страшно выть на болотах, если я не сделаю сноску. Ну или в холмах, ему все равно, где страшно выть.)

Виленский покерфейс – это такое отдельное прекрасное явление, чтобы врубиться в него, надо довольно долго здесь прожить, но при этом сохранить свежесть стороннего взгляда, не провалиться в здешнюю жизнь с головой, голову, на которой как раз удачно выросли глаза, уши и нос, обязательно надо оставить снаружи. И тогда начинаешь видеть всю эту нашу смешную и милую, всем ветрам открытую городскую жизнь как первый выход свежепоналетевшего инопланетянина на работу в районную библиотеку, куда его заранее устроили для прикрытия. Одет по моде столетней давности (пока летел, кое-что изменилось), уши зеленые, пара щупалец торчит из-под полы сюртука, но держится невозмутимо, всем своим видом показывает: я – обыкновенный, такой как все. И сила его покерфейса такова, что многие граждане сразу верят. Игнорируют цвет ушей и изгибы щупалец, то есть натурально не видят. Подтверждают: да, совершенно обыкновенный. Сам так сказал!

А некоторые другие граждане, конечно, не верят. Обычно те, которые сами всю жизнь лепят такой покерфейс, вполне успешно, судя по тому, что все еще живы, несмотря на зеленые уши и это вечное дурацкое щупальце, торчащее из-под полы.

А некоторые третьи граждане все прекрасно видят: и уши, и щупальца, и неуместный сюртук. Но как-то сразу невольно соглашаются: да, конечно, это действительно норма! И ликуют потом: какая же нынче, оказывается, прекрасная норма! А иногда даже ухитряются привести к этой норме себя и, что особенно поразительно, всю свою жизнь. Это, надо думать, и есть виленский флеш-рояль.

На улице Пилес у меня в плеере заиграла «Talijanska» Бреговича, и какой-то пьяный старик вдруг начал плясать, так точно попадая в такт, что меня взяло сомнение – не играет ли эта музыка и на улице тоже? Такие совпадения бывают, и я их люблю.

Выключаю плеер, снимаю один наушник. На улице никакой музыки нет, а пьяный старик вдруг обрывает свой танец, останавливается и начинает растерянно оглядываться по сторонам.

Из чего можно сделать два вывода. Во-первых, власть над миром у меня уже есть. А во-вторых, она вот такая.

И, собственно, все.

Внимание! Мою жизнь проживает специально обученное существо. Не пытайтесь повторить это в домашних условиях.

Вода из кувшина в «Кофеине» сегодня пахнет, как вода из питьевого фонтанчика летом на пляже; я не знаю, как описать этот запах: жесткая пресная вода плюс камень, плюс немножко металл, плюс контраст прохлады с теплом, который одновременно запах? Ну вот как-то так.

Потрясающий запах, жаль, парфюмерам его вряд ли удастся воспроизвести.

(Вся отпущенная мне Создателем сентиментальность компактно размещается в носу, факт.)

Начать надо с того, что дело было давно, году примерно в восемьдесят пятом, может быть, шестом. Но точно не позже. В ту пору мы с ближайшим другом пристрастились ходить в кино на утренние сеансы. Дело даже не в том, что билеты на первый сеанс стоили настолько дешево, что необходимую сумму можно было собрать на паре трамвайных или троллейбусных остановок: люди в то время часто теряли мелочь, а теперь почему-то не теряют. Наверняка этому есть какое-нибудь разумное объяснение, но я его не знаю.

Но нас привлекала не цена билета, а то, что на утренний сеанс можно было пойти после бессонной ночи. Бессонной у нас тогда была каждая ночь. Мы работали художниками-авангардистами; как сейчас сказали бы, волонтерили. В смысле, не зарабатывали вообще ни черта. Но в мире, где люди исправно теряют мелочь на остановках городского транспорта, это не беда.

…Так вот, на утренние сеансы мы ходили, чтобы посмотреть кино в измененном состоянии сознания. Бессонница – самый дешевый психоделик; подозреваю, не самый полезный для здоровья, но что теперь локти кусать. Зато кинофильмы нам показывали прекрасные. Мировой кинематограф расцветал в наших сознаниях дивным ядовитым цветком. Некоторые фильмы мы потом пересматривали; естественно, некоторых (самых лучших, конечно же) эпизодов там не оказалось. На этих местах мы, надо думать, просто ненадолго проваливались в сон.

Но все это сейчас не очень важно. Просто приятно вспомнить. Кстати, в городе Одессе был кинотеатр имени Котовского (привет автору воспоминаний о Грише). Там был балкон, на балконе все курили, как в Америке какой. И никто оттуда курильщиков не гонял. Еще и не такие чудеса случались в годы моей юности, а у вас, балбесов, только фейсбук с инстраграмом, кхе-кхе.

Впрочем, в тот день, к которому рассказчик в моем лице столь неспешно подбирается, мы ходили не в кинотеатр Котовского, а в какой-то другой. На улице Карла Маркса, ныне Екатериненской, а как он назывался, не помню, хоть убей. В этом кинотеатре показывали фильм «Ва-банк», и мы так впечатлились, что даже в ИСС не впали. Жалко было бы пропустить эпизод. Вместо этого, напротив, неожиданно взбодрились, особенно когда наши под предводительством Квинто с Датчанином победили, и все стали хорошо жить.